Жребий брошен

– Убраться уберусь, а уж к тем дурам не поведу. Но я, прежде чем уберусь, скажу тебе, Люций Фабий, все, что сердце мое велит сказать. Служил я тебе с тех самых пор, как из люльки вылез да на ноги встал, а получал от тебя в награду сверх моего ничтожного жалованья только побои, брань, да презрение. Ты ногами-то не стучи, господин! Ты меня не вытуришь, покуда не скажу всего – я теперь не по-прежнему… я уж не обозный… меня драть по твоему приказу не станут…

Бывало, в деревне тебе захочется мальчишке глаз подбить, чтобы показать свою ловкость – запустишь камнем в Церинта; захочешь до полусмерти напугать материнской черной собакой – натравишь ее на Церинта; а почему на него одного? – потому, что все другие дети жаловались на тебя своим господам или патронам, а Церинт безропотно сносил от тебя все.

Слезы текли по лицу верного слуги, отторгнутого, покинутого холодным Фабием без всякой симпатии. Фабий мрачно глядел исподлобья, нетерпеливо дожидаясь, когда тот уйдет из его квартиры, и нервно теребил рукава своей одежды.

– Я не был твоим рабом, Люций Фабий, – продолжал Церинт, – а служил тебе усерднее всякого раба; я покинул твоего доброго дядю, которому служат мои родители, и пошел за тобой, ничем не обязанный… пошел и служил… и ни разу умышленно ничего дурного не сделал… ты бил меня за мои промахи, и я покорно сносил побои… ах, Люций Фабий, даже чужие люди относились ко мне лучше, чем ты! Весь твой багаж, все твои деньги были в моей власти… у тебя денег было прежде много… а я от тебя не нажил ровно ничего, потому что ничего не украл. Часто гоняли меня из вашего дома к Цезарю в Рим; случалось, что посланный ночью спросонья перевру сказанное; от Цезаря я не только побоев, но и грубого слова не слышал, хоть он имел полное право побить меня, рассыльного мальчишку. Бывало, потреплет он меня по плечу, яблоко даст, а то и червонец, и скажет – хоть ты и Разиня, а все-таки молодец!

Много тут было нашей братии, обозных, а Цезарь узнал меня нынче утром, расспросил о моем житье-бытье; я ему сказал, что я уж теперь не твой оруженосец и не трактирная судомойка, а зять Друза – и Цезарь отнесся ко мне, как надо. Пойду к Цезарю в гости – и мне там не скажут: убирайся вон. Предложу Цезарю за все его былые милости денег взаймы – и меня негодяем не обзовут.

Жил я все лето при главной квартире Лабиена и от самого пропретора ничего, кроме вежливости, не видел. И Лабиен вежливость понимает… и Лабиен знает, как относиться к добрым людям… Лабиен помог моей тетке в хлопотах по делу о моем усыновлении… помог ей причислить меня в племя седунов – мирных галлов, никогда не воевавших против римлян. И я теперь сделался ее сыном, внуком отца ее, бывшего трижды вергобретом. Я теперь уже не бедняк Разиня, а Цингерикс из племени седунов, равный всей галльской знатной молодежи, – то же, что Вирдумар и другие. Все меня тут уважают, только ты… один ты, Люций Фабий, которого я люблю всем сердцем… ты один отвернулся от меня. Я уйду, но отвернуться от тебя не хочу… может быть, еще пригожусь тебе когда-нибудь.

Церинт ушел; Фабий несколько минут мрачно глядел ему вслед, потом с облегчением вздохнул и принялся мечтать о королеве Маб.

– Я сам найду ее… да, я сам найду… о, Маб! Моя радость! Свет очей моих! Цезарь стар, лыс, слаб здоровьем… Цезарь желает любви только добровольной… ни одна женщина до сих пор не жаловалась на его оскорбления… ах, да! Он понял, почему прелестная дикарка не ответила ему на любовь, и любит ее платонически, идеально… Цезарь один умеет так любить! А я? Я – не Цезарь, я молод, я хочу быть любимым Маб и добьюсь ее любви… Конечно, я сильно загорел и огрубел за долгие годы войны, но я все еще недурен и мне только двадцать восемь лет.

Он припомадил свои роскошные черные кудри розовым маслом, причесался, переоделся в богатую сорочку из красного сукна с золотом, и хотел бежать отыскивать таверну Адэллы, где жила Маб, но огромное, почти шарообразное существо преградило ему выход из хижины. Это был легат Титурий.

– Ух, устал! Проклятая одышка! А тут у тебя, сотник, такая низкая дверь, что только карлик не расшибется о притолоку… тьфу… темя расшиб.

Он, отдуваясь и пыхтя, с трудом ввалился в комнату.

– Здравствуй, легат! – нехотя сказал Фабий, пожимая пухлую руку старика. – Чем могу услужить? Только мне некогда, я должен сейчас уйти.

– О, сотник, погоди, успеешь. У меня на всем лице щетина, а легат Аврункулей испортил мою бритву… Не одолжишь ли твою?

– Что вы оба, господа легаты, точно сговорились считать меня брадобреем! Шли бы к цирюльнику! Аврункулей почти целый час брился, а теперь ты хочешь, Титурий Сабин… мне некогда.