Жребий Кузьмы Минина

Только Ружинский со своей шляхтой, черкесы и донцы лихого красавца Заруцкого[24] да свирепая татарская конница не покидали станов. И этих сил было с избытком, чтобы сплотиться и добить стянутое в Александрову слободу скопинское войско. Но вдруг перед самым Рождеством царик исчез. Отчаянию Марины не было предела — рушились все её надежды. И, заливаясь злыми слезами, она проклинала Ружинского, которому ничего не стоило убить царика-ослушника, пустившегося на тайные сговоры против него.

Накануне царик впотай свиделся в своём деревянном дворце с незабвенным покровителем и приятелем паном Меховецким. Но Ружинский проведал об этом. Разъярённым вепрем он вышиб двери и вломился в покои. Зажимая одной рукой незаживающий бок, он другой бешено рванул из ножен саблю. Тучный Меховецкий, не успев отклонить бритую голову, замертво рухнул на лавку под сокрушительным ударом. Царик пустился наутёк и схоронился у Адама Вишневецкого, однако и там нашёл его неистовый гетман. С грохотом и звоном полетели ковши и чарки со стола.

Треснула пополам орясина, которой пан Роман без всякой пощады вытянул по спине вельможного пана Адама. Отброшенный в угол, ошалевший царик пьяно икал, прикрывая лицо полой бархатного кафтана и суча ногами.

   — У, быдло! — заорал на него Ружинский. — Подлы монстру и подлы хлоп!.. Як Бога кохам, поконаю, врог... Кто ты ест? Шкодливы хлопак! Фальшивы цар...

И вот царик пропал. В поисках его Марина кинулась было к дворам москалей, но столкнулась у поставленного наспех церковного сруба с самим патриархом Филаретом. Даже в облезлой лисьей шубе, надетой поверх обыденной монашеской рясы, Романов был статен и величав, грозные очи под густыми разлётистыми бровями полыхали ненавистью, лик был бледен и истомлён.

   — Цыц, еретичка! — вскричал он на Марину, как на дворовую девку. — Сгинул ирод твой бесследно, и тя Божья кара найдёт. Не взыскуй того, чего нету и чему уже не бысть!

Словно от огня, отшатнулась от него изумлённая Марина, хорошо помнившая, с каким смирением и чинностью внимал недавно патриарх бессвязным хвастливым речам её царственного мужа. Яркие клюквенные пятна высыпали на её мелово-бледном лице, заливая лоб и щёки.

Встрёпанная, зарёванная, с распущенными власами, она бродила по польскому стану, заглядывая в шатры и палатки, избы и землянки, стараясь хоть что-нибудь проведать о царике. Но везде её встречали с хохотом или похабной бранью. Насильно затаскивая к себе, разгулявшиеся жолнеры опаивали её вином, тискали, как последнюю шлюху, понуждали к сожительству. Безумство овладело Мариной, и голубая её кровь сменилась на чёрную — дикую и пакостную. Не было больше гордой шляхтянки — была задурившая в отчаянии, неразборчивая и неряшливая блудница.

В грязном шатре задремавших после долгой попойки гусар и отыскал её верный царику Иван Плещеев-Глазун. В тяжёлом шлеме с пышными перьями и гусарском плаще, скрывавшем её щуплое тело, неузнаваемая Марина квело поматывалась из стороны в сторону, восседая верхом на сосновом чурбаке, что был водружён прямо посреди заваленного объедками и опрокинутыми чарками стола. Она была так пьяна, что вовсе не заметила, как Плещеев задул огонь в сальных плошках, взял её на руки и осторожно вынес к возку.

Проснувшись в дворцовых покоях, опальница долго приходила в себя, через силу вслушиваясь в бархатный голос своего нежданного спасителя. И чем больше доходил до неё смысл его речи, тем скорее оставляло её дурное похмелье и быстрее прибывали силы. Плещеев стоял у двери, с подобающим приличеством не поднимал глаз от украшенного золотым шитьём подзора приоткрытой постельной завеси, теребил крючковатыми тёмными пальцами бороду и говорил мягким глуховатым баском угодливого и верного служки:

— Жив, жив голубь-то наш Димитрий Иоаннович!.. Бежамши он отседы, от греха подале. Напялил мужичью сермягу и ухоронился со скомрахом Кошелевым под рогожками да досками на навозных розвальнях, а добры людишки вывезли его прочь... В Калуге он днесь, отложился от недругов своих, от злыдня Ружинского и сызнова в силе, иную рать набираючи... А то страх, кака тута ему теснота чинилася! Да, эко дело, и зайца растравить можно — лютее волка станет. Воспрял в Калуге-то молодец. Тамошни мужики на кресте поклялися ему служить, а они твёрже ему прямят, чем твои ляхи. Будет, будет ещё Димитрушко на московском престоле, грянут встречь вам московски звонницы... Побожиться могу, во всю моченьку грянут малиновы-то. По Руси широкий звон пойдёт...

Нет, не люб и не мил был Марине навязанный ей в мужья оплошистый и невзрачный нынешний самозванец. Не чета прежнему. Однако без него не увидеть ей сызнова сверкающего богатыми каменьями царицыного венца, не услышать хвалы на Москве, не покрасоваться под щедрым золотым дождём.