Жребий Кузьмы Минина

Уже ничто не могло вернуть её назад в родовое гнездо — тихую Дуклю, пути туда без позора нет. Как бы позлорадствовала завистливая сестра Урсула, жена брата Адама Вишневецкого — Константина, увидев её обесчещенной и обездоленной. Как бы возрадовались её падению чистюли панны из магнатских семейств, что называли Марину лжекрасавицей и ставили намного ниже себя... У, яя курче![25] Да все они мизинца её не стоят!.. Ведают ли, что она, даже покинутая родным отцом, даже обесчещенная, счастливее их во сто крат? На её голове была алмазная корона, и перед ней лежало ниц великое государство. Она была царицей, и она будет ей вновь. Уже совсем придя в себя и воспрянув духом, Марина через завесь неколебимо сказала Плещееву:

   — Тщеба беч![26]

   — Погодим чуток. Слышь, что творится! — ответствовал предусмотрительный Плещеев.

Снаружи доносилась пальба. То ли поляки опять повздорили между собой, то ли схватились с москалями, которые ставили им в вину пропажу царика. Возле самого дворца роились крикливые оружные мужики, сбегались и расходились озабоченные дворяне и дети боярские, суматошно сновали приказные подьячие. Мимо с диким ором проносились на косматых бахматах татарские лучники. Визжал и скрипел под копытами, полозьями, сапогами и лаптями забрызганный рыжей конской мочой снег.

Целый день не понять было, кто чего хотел и кто с кем затевал новые свары.

Марину сжигало нетерпение. Однако Плещеев, сумев сговориться с донскими казаками, дожидался глухой ночи. Чтобы убить время, Марина придвинула к себе низкий шандал с зажжёнными свечами и принялась за прощальное письмо тушинцам.

«Я принуждена удалиться, избывая последней беды и поругания. Не пощажены были и добрая моя слава и достоинство, от Бога мне данное. В пересудах равняли меня с падшими жёнками, глумились надо мною за чарками. Не дай бог, чтобы кто-то вздумал мною торговать и выдать тому, кто на меня и Московское государство не имеет никакого права. Оставшись без родных, без друзей, без подданных и без заступы, в скорби моей поручивши себя Богу, принуждена я ехать поневоле к своему мужу. Ручаюсь Богом, что не отступлюсь от прав своих как ради защиты собственной славы и достоинства, потому что, будучи владычицей народов, царицею Московскою, не могу стать снова польскою шляхтянкою, снова быть подданною, так и ради блага того рыцарства, которое, любя доблесть и славу, помнит присягу...»

— Пора, государыня! — распахнув дверь, нетерпеливо позвал её Плещеев.

Они вышли во двор, где уже молчаливо поджидал их десяток всадников. Марина была в походном жолнерском одеянии.

Два казака расторопно подсадили её на коня.

Ехали тихо, нераздельным тесным скопом и только за внешним крепостным валом пришпорили коней.

В Калугу они прибыли до заутрени. Добравшись в рассветной сутеми до царикова двора, Марина повелела страже разбудить самозванца.

Заспанный, опухший с перепою, он выскочил на крыльцо, увидел Марину и, не веря своим глазам, бросился навстречу к ней. Впервые с радостью и с искренним чувством, словно долгая разлука пробудила внезапную любовь, Марина раскрыла самозванцу объятия.

2

Гетман Ружинский рвал и метал. По неосмотрительности он упустил самозванца и Марину, потерял множество польского и литовского рыцарства, уехавшего под Смоленск, умножил недовольство шляхты и от всего этого был вне себя.

В Тушине разгорались свары. Чуть ли не всякий день собирались, но вновь и вновь не могли найти согласия. Сборища завершались дракою и пальбой.

Воровской боярин Трубецкой поднял донских казаков, кои на виду у всех покинули лагерь, двинувшись к самозванцу. Взбешённый Ружинский наслал на них свои хоругви и конницу пока ещё верного ему атамана Заруцкого. В открытом поле тушинцы нещадно рубили друг друга. Почти две тысячи казаков сложили здесь буйные головы. Немыслимые тучи воронья кормились вокруг лагеря. Волки перестали выть по ночам, обожравшись мертвечиной. Но жестокость гетмана не укротила других утеклецов. Многочисленное воинство дробилось на глазах.

Русские тушинцы отправили своих послов к Сигизмунду, надумав просить на Москву его сына Владислава.

Большим было посольство. Тронулись в путь строптивый Михаил Салтыков с сыном Иваном, взбалмошные князья Василий Рубец-Мосальский и Юрий Хворостинин, а с ними Лев Плещеев и Никита Вельяминов, дьяки Грамотин, Чичерин, Соловецкий, тут и неуёмный смутьян и распутник, один из любимцев ещё первого самозванца Михайла Молчанов и готовый на всякую пакость, бывший московский кожевник Федька Андронов. Уехали все те, кто был в самом большом почёте у вора. Уехали, да и не воротились. И это стало знаком для оставшихся в Тушине русских.

Словно плотину прорвало — хлынули по сторонам даже чёрные мужики. Чтобы уберечь остатки войска, Ружинский был принуждён вывести его в поле. Тем паче уже близкой становилась угроза внезапного налёта отрядов Скопина-Шуйского.