Жребий Кузьмы Минина

Но Кузьма с удивившим надзорщика проворством вдруг отскочил в сторону, выхватил из-за спины бич и махнул им. Надзорщик и шагу ступить не успел, как конец бича хлестнул его по сапогам.

   — Ну не сдобровать тебе! — злобно крикнул он Кузьме и кинулся к нему. Но тут же сбитая слетела его шапка.

   — Вот и оказал ты мне честь! — показал Кузьма на шапку.— И ещё окажешь.

Не мог поверить глазам своим надзорщик. Только что перед ним был один человек — спокойный и степенный, а, глядь, уже иной — дерзкий, сноровистый, ухватчивый. Это ещё больше распалило ярость. Надзорщик бешено закрутил саблей, пытаясь отсечь мелькающий прямо у носа змеиный хвост бича. Но всё попусту. Хлёсткий удар обжёг ему руку, сабля чуть не выпала из неё. И уже горячий пот струился по лицу, и уже взмокла спина. Надзорщик заметался, уворачиваясь, — бич везде настигал его.

Сперва робко, в кулак да в бороду, а потом, не таясь, стали похихикивать мужики.

Некоторые уже заходились в смехе: знатную Кузьма устроил потеху.

По-медвежьи взревел надзорщик и, оставив Кузьму, в безрассудном неистовстве рванулся к зевакам. Мужики отпрянули, повалились друг на друга. И тут цепко обвил надзорщика бич, и от сильного рывка надзорщик пал на колени. Сабля отлетела в снег.

   — Вставай-ка, судиться к Скопину пойдём, — сказал посрамлённому польщику Кузьма. — Пущай он нас докончально рассудит.

   — Проваливайте! — трясясь от неизлитой злобы, прохрипел городный голова. — Со всем добром вашим! Чтоб духу вашего тут не было!

   — Впрок бы тебе наука пошла, — пожелал Кузьма, спокойно свёртывая бич.

В тот же день обозники покинули Александровскую слободу. На прощание Уланка сказал Кузьме:

   — Помяни моё слово, мира на Руси и впредь не будет, покуда меж людьми не Бог, а бес лукавый. Не станет лжи да гордыни в людях — не станет и греха. В едином истом покаянии-то и обретётся согласие. Крепкие духом сыскаться должны, что не своё, а людско выше поставят. Не сыщутся — всё сызнова прахом пойдёт.

   — А Скопин?

   — В его руке токмо меч, — загадочно усмехнулся старец.

Выехав за острог, обозники увидели в стороне ряды стрельцов, слаженно взмахивающих копьями. Перед ними восседал на коне ладный иноземный латник.

   — Рехтс!.. Линке!.. — донеслись до мужиков непонятные слова.

Снег переливался искристыми россыпями. Солнце било в глаза. И калёная стужа лишь бодрила при таком яром сиянии.

   — А чо, ребятушки, — опуская вожжи, обернулся к сидящим в его санях Кузьме и Гаврюхе Подеев, — нонче на Ефимия солнце — рано весне быть. До Сретенья домой бы подгадать, там и весну справим. Добро бы покой с ней пришёл, помогай Бог князю Михайле!

   — Помогай Бог, — пребывая в задумчивости, отозвался Кузьма.

И никак не могло прийти в голову мужикам, что вскоре Скопин будет отравлен завистниками-родичами.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Сигизмунд увяз под Смоленском. Уже восемь месяцев длилась осада Раскалённые пушки, беспрестанно лупившие по крепости, не могли разрушить её мощных стен и башен, на совесть поставленных зодчим Фёдором Конём. Не оправдали надежд и взрывы петард и подкопы.

Задымлённая, почерневшая от копоти сожжённых посадов, с залатанными на скорую руку проломами, с красными язвами выкрошенного кирпича, смоленская крепость оставалась неприступной.

По всем холмам и долинам вокруг неё, за Днепром и перед ним, почти у самых стен, среди вырытых шанцев и возведённых туров, широко раскинулись станы королевского войска. Не только шатры и палатки, малые срубы и землянки, а также в осень и зиму построенные из свежего леса хоромины, но и все окрестные монастыри были густо заполнены поляками, литвинами, венграми, черкасами, немецкими пехотинцами, сбродными добычливыми шишами и другим ратным людом, который не столько хотел воевать, сколько поживиться. Но всё это привалившее скопище лишь придавало решимости осаждённым. Не единожды заводились переговоры со смоленским воеводой Михайлой Шеиным[29] о сдаче — воевода был так же твёрд и упорист, как стены крепости.

Одетый во всё чёрное, с неподвижной головой, покоящейся на пышном воротнике-фрезе, ревностный католик Сигизмунд, шепча не то молитвы, не то проклятия, мрачнел день ото дня. Его главный советник литовский канцлер Лев Сапега как ни был искусен в увещеваниях и утешениях, уже не находил ободряющих слов.

Получив весть о том, что большое московское войско под началом Дмитрия Шуйского выступило из Москвы по смоленской дороге, Сигизмунд растерялся. Ещё недавно многие русские беглецы заверяли, что московиты тайно сговариваются сместить царя Василия и по примеру тушинских бояр сообща призвать на престол королевского сына Владислава, а потому не посмеют идти против короля, и Сигизмунд, слыша это не раз, утвердился в том. Ныне же не только все его замыслы могли обратиться в прах, но и сам он оказался перед угрозой нового мятежа своей бесноватой шляхты, жаждущей беспредельной, или, как она без конца любила повторять, «злотой» вольности.