Жребий Кузьмы Минина

Сигизмунд вынужден был на время надеть личину кроткого правителя, прибегнув к помощи велеречивых иезуитов. Приглашённый в королевские покои глава осадного воинства влиятельный Ян Потоцкий был встречен такой лестью и похвалами, что чуть не поддался на уговоры двинуть собственные конные хоругви и пехоту против московитов. Однако никогда не покидавшая ясновельможного пана гонористость удержала его. Он заявил, что никому не может уступить чести покорения Смоленска, который, изнемогая от голода, болезней и пожаров, истратив почти все свои оборонительные силы, вот-вот должен был пасть. Скрепя сердце, король обратился тогда к нелюбимому им гетману Станиславу Жолкевскому.

Пан Жолкевский был уже в преклонных летах, морщинистый и сивоусый, но, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, обладал ещё телом крепким и умом здравым.

Гетмана знали как противника коварной войны с Московией, и он ввязался в неё потому только, что не выносил шляхетского разгула и стоял за власть сильную, верховную, без которой, по его разумению, Речь Посполитая давно бы распалась из-за бесчисленных сутяжных раздоров. Удручённому низкими затеями с самозванцами и бессмысленной осадой Смоленска, ему, однако, не предоставлялось никакого иного выбора, кроме как принять сторону короля. Он уже ранее доказал ему свою верность, наголову разбив под Гузовой мятежников-рокошан, но Сигизмунд подозревал в строгом степенном гетмане нетвёрдого адепта католичества, слишком открыто желавшего унии Польши с Московией.

Жолкевский, не дрогнув бровью, выслушал сетования короля и спокойно согласился двинуться навстречу подступающему противнику. Он тяготился долгим сидением под Смоленском, перекорами с влиятельными братьями Потоцкими, наведением порядка в осадном лагере и, не показывая вида, всё-таки обрадовался поводу действовать по своему усмотрению.

— Ад майорем деи глориам,[30] — с пасторской торжественностью возгласил король, не ожидавший так скоро получить согласие польного гетмана.

Старый Жолкевский, искушённый в придворном этикете, с трудом сдержал усмешку: Сигизмунд любил говорить языком высокопарным. Однако величественные жесты и монашеская строгость не могли помочь королю выглядеть мудрым и значительным, как того ему хотелось. Суровость облика — вовсе не примета большого ума. И придирчивую шляхту уже давно не могли обмануть велемудрые речи, с которыми король пыжисто выступал на сеймах: ведали — речи эти загодя сочинялись непревзойдённым скрибентом Петром Скаргой. Для обихода же Сигизмунду вполне хватало латинского запаса, тем более что польского языка он избегал, плохо зная его.

Швед по рождению — он не стал шведом, а надев польскую корону, не обратился в поляка. Приверженность к национальному считал дикостью. В Швеции от него отреклись, в Польше его презирали. И не будь поддержки влиятельной католической церкви и католиков-магнатов, он быстро лишился бы всякой власти. Рассеянные тучи могли снова сомкнуться в любой миг. Однако поход на Московию пригасил недовольство шляхты: все хотели богатой наживы и поспешили за королём. Иные даже громко превозносили Сигизмунда: угодников во все времена хватало.

Грузным нахохлившимся вороном сидел король в дубовом кресле.

— Ад майорем деи глориам, — важно повторил он и, помедлив, с ещё большей важностью изрёк: — Виктор дат легес![31]

Побед ещё не было, но король явно хотел сказать больше, чем сказал. Жолкевский напрягся, разгадывая неясный намёк. Рассудил по-своему. Сигизмунд, верно, полагался только на благоприятный исход, хотя дело опасное и неверное: московиты двинули под Смоленск несколько десятков тысяч, а гетману едва ли набрать и один десяток.

Но защёлкнулся капкан: неуспех удачливого полководца король истолкует как измену или умышленный вред. И ничего не будут стоить былые заслуги старого гетмана перед Короной: верная служба в молодые годы Стефану Баторию, усмирение казачьего бунта Наливайки, победные схватки со шведами в Лифляндии и, наконец, разгром рокошан. А всё потому, что гетман не показал себя примерным католиком и тем вызвал подозрение. И выходило так, что теперь он сам по доброй воле взялся держать ответ за судьбу всего польского воинства в Московии, от чего король так ловко освободился. Даже при неудаче под упорным Смоленском виновным окажется Жолкевский.

«Виктор дат легес» — это сказано для победителя. А королю во всех случаях не быть побеждённым. Однако гетману ли теряться! Он уже прикидывал в уме силы, которые поднимет: свой полк и полк Струся, хоругви князя Порыцкого, Даниловича, Олизарова, Малыньского, Калиновского, конные сотни казаков...

Уткнув клин бородки в накрахмаленную фрезу, Сигизмунд пытливо взглядывал на бывалого предводителя и не усматривал в его лице смятения. Жолкевский был из тех редких людей, которые скорее умрут, чем нарушат слово.