Жребий Кузьмы Минина

   — В сече вместе будем, ребята, встренемся ещё.

Когда Хованский скрылся из глаз, стрельцы окружили Гришку. Ларивон сказал за всех:

   — Ты как хошь, а мы тебе не товарищи. Упаси, Пречистая Матерь Смоленская Одигитрия.

Хоть и был озлоблен Шалда, перечить не посмел. Поднявшимся из кустов казакам проронил, отворачиваясь:

   — И один бы потщился, да свои зашибут.

Стенька, широкоскулый, здоровущий, рукастый, ухватил Шалду за грудки:

   — Чего рыло воротишь? Доведём до вашего земского совету, что под Смоленском к Жигимонту перемётывался да извещал его о рославльском сборе, — не сносить тебе головы! Побалуйся у нас!

Тощий, татарского обличья Обрезка сверкнул жаркими нещадными глазами:

   — Всех их к матери посечь!

Стрельцы схватились за бердыши и сабли:

   — Добро, налетай! Удача нахрап любит. А поглядим, кто кого.

3

С утра у Дмитрия Михайловича не заладилось. В съезжей избе он завёл прямой разговор с Бутурлиным, предлагая ему возглавить передовой полк в предстоящем походе на Москву, но Бутурлин наотрез отказался:

   — Многого хочешь, князь! В совете всей земли готов тебе подсоблять, а под твою руку, прости, не пойду — невместно мне.

Того и следовало ожидать от Бутурлина. Он вёл себя в Ярославле, как все другие из старых родов. Глубоко проникла враждотворная боярская зараза — местничество. Пожарский был бессилен что-либо изменить, однако не видел никого из близкого окружения, кто бы превосходил Бутурлина по ратному опыту, и потому неотступно настаивал:

   — Родовитостью ли да чинами считаться ныне, Василий Иванович? Не в урон чести твоей на благое дело зову, зная воинскую бывалость твою, заслуги.

   — Да уж не меньше у меня заслуг, неже у тебя! Не уламывай — не пойду...

Как от неожиданного толчка качнуло князя, опёрся он рукой о стену. Поговаривали ратники, что в последнее время от всех треволнений и бессонных ночей воротилась к Пожарскому злая немочь. И мог сам увериться в тех слухах Бутурлин, приметив, как ещё больше истончилось, опало вощано-жёлтое лицо князя, снова явились тёмные полукружия под глазами, поджался рот. Но жалости у него к Пожарскому не было: взялся за гуж — не говори, что не дюж.

Оказавшийся при разговоре дьяк Юдин зачерпнул из бадейки водицы, поднёс ковш Дмитрию Михайловичу:

   — Не прилечь ли тебе, княже?

Под раскрытыми окнами пчелиным гудом нарастал многоголосый говор прибывающих ратников. Нужно было идти смотреть выставленный на обзор пушечный наряд.

   — Дело не будет ждать, — судорожно глотнув из ковша, молвил Пожарский. Ему было досадно, что обнаружилась его слабость. Он собрался с силами и шагнул к двери.

Два длинных ряда пушек — полковых и затинных — всех, что были свезены из разных городов, добыты в сечах, а также особо отлиты в Нижнем Новгороде и уже тут, в Ярославле, — занимали добрую половину обширного двора. Одни из пушек были закреплены на станках с колёсами, иные уложены на полозья, третьи, малые, размещены прямо на телегах.

Вдоль рядов чинно похаживали пушкари, за которыми увязывалось немалое число любопытных ратников, что с охотою слушали умные суждения о меткости огненного боя, зарядах и свойствах порохового зелья. Пушкарское дело славилось на Руси на зависть враждебным иноземным государствам. И редки были в других землях пушкари, что могли бы равняться искусной пальбой с русскими. Пожарский чаял извлечь пользу из таких преимуществ.

В толпу ратников затесались тайные посланцы Заруцкого Стенька и Обрезка. Давно должны были исполнить молодчики строгий наказ своего вожака, но не смогли и потому пребывали в крайнем удручении. Ещё бы им не тужить! К Пожарскому не удалось подступиться, его всюду окружал и сопровождал служилый люд. В ополченских станах охотников устранить главного воеводу не сыскалось. Напрочь отреклись от злодейского умысла смоленские стрельцы, усмирённые нагрянувшим к ним князем Хованским.

А с лукавым челядинцем Пожарского Сёмкой Хваловым вышла у атамановых посланцев сущая оплошка: он, знай себе, справно вытягивал да вытягивал денежки, божась зарезать спящего князя ночью, но только за нос водил. Вечор соумышленники выследили на улице Сёмку, припёрли к тыну, но тот стал окликать проходящий мимо дозор и с нахальством бухнул Стеньке с Обрезкой: «Не спятил я, чтоб мне — от дождя да в воду. Уносите ноги, робяты, покуда целы». Да и был таков.

Ничего теперь не оставалось молодчикам, как попытаться прикончить Пожарского в людской толчее, когда он станет осматривать пушечный наряд. Остро были наточены засапожные ножи, прикрытые полами зипунов,— только б не случилось промашки да не дрогнула б рука. Для верности соумышленники разделились: Обрезка остался у пушек, а Стенька подался ближе к избе.

Припадая на раненую ногу, как всегда бывало при недомогании, Пожарский шёл меж рядами и указывал пушкарям, какие орудия взять в поход на Москву, а какие оставить на месте за ненадобностью, либо свезти в кузню.

Обрезка судорожно метался в хвосте густой свиты князя, но пробиться вперёд был не в силах. Знаменитый на всё ополчение здоровенный коваль Федька Ермолин двинул его железным кулачищем в плечо: