Жребий Кузьмы Минина

Успевший намахаться веником в мыльне, в чистой рубахе и с расчёсанной бородой, поблескивая потным челом, старик Подеев блаженствовал от всеобщего внимания. И хоть замучили его расспросами, хоть не давали никакого передыху, он продолжал разглагольствовать в охотку и был готов не закрывать рта до самой глубокой ночи.

Всё же постепенно унялось возбуждение. И разговор перекинулся на ярославские дела. Тут живее и шумнее всех оказался Водолеев. По своей привычке резать правду-матку он завёл речь о том, что, по его разумению, бояре и воеводы в земском совете ловки только языками чесать, а ополченскую ношу тащит один Минин и что он без воевод ещё лучше со всеми делами управится. Так превознёс Минина запальчивый Стёпка, что всем стало неловко, а пуще всех Кузьме. Выручил его Подеев.

   — А ты знашь ли, шишига, о желве да норцах?[77] — лукаво сощурясь, спросил старик расходившегося хвалебщика.

   — Не-ет, — протянул Водолеев, чуя подвох и уже кляня себя за несдержанность: намолол вздору с три короба, хоть и от чистой души.

   — Ну так послушай, — отёр лицо старик чистой холстинкой. — В некоем озерце любо-мило жили норцы и желва. Однако стало иссякать озерцо. Замыслили норцы лететь в ино место, где лучше. А желва глаголит им: «Вам-ить горюшка мало, а мне, распрекрасной, куда деватися? Берите уж и меня с собою». Ответствуют ей норцы: «Возьмём тебя, коль строгий наказ наш соблюдёшь — уст не отверзать, покуда вместе лететь будем». Желва, вестимо, поклялася. Сыскали норцы доброе прутие и велели ей зубами вцепиться в него посерёдке, а сами ухватилися за концы и воспарили в небушко. Проходили по земле недалече некий люди навроде тебя, Стёпка, задрали башки кверху и диву далися, и почали праздно славословити: «Эко у нас желва-то какая кудесница! Эко её в каки выси занесло!» Возгордилася от словес тех дурища, отверзла уста-те и пала наземь.

   — И что? — не мог сообразить Водолеев.

   — В лепёшку! И панцирь не помог ей! — со смехом обмахнул себя тряпицей добродушный старик.

Похохотали всласть, от души.

После того, как народ разошёлся, Минин с Подеевым долго ещё толковали на крыльце, поглядывая на ярко освещённый полной луной двор. Мерещилось Кузьме, что внезапь очутился он на гребне родных Дятловых гор над Волгою, и ширь перед ним великая, и даль нескончаемая, так что за колокольней Никольской церкви в Балахне, в двадцати вёрстах, ещё не видно предела лесам да пажитям. Где найти схожее раздолье, в каких иных местах?..

И уже узнав о всех нижегородских новостях, расспросив про торг и посадское житьё, Кузьма осведомился о доме:

   — Каково Татьяне-то без меня?

Старик засуетился, кинулся в избу, принёс свою суму и достал оттуда небольшой узелок.

Кузьма развернул паволоку, в лунном свете остро блеснули на ладони бирюзовые серёжки.

   — Последнюю украсу отдала, не пожалела, — сказал он Подееву дрогнувшим голосом.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

До глубокой ночи бодрствовал отец Мело, читая трактаты о Московии бывшего апостольского легата и викария всех северных стран Антонио Посевино. Исполняя волю ордена Иисуса, легат успешно «мирил» Батория с Грозным, с неистощимым усердием проповедовал церковную унию и был покровителем первого русского самозванца. Легата удручало невежество русских, но он не склонен был отчаиваться и ставил в образец некоего миссионера, насаждавшего католическую религию в Эфиопии целых тридцать лет и в конце концов добившегося удачи. Примером своего терпения, с восхищением отмечал Посевино, тот миссионер проторил другим дорогу, на которую они должны ступить.

Для Мело были не новы мысли о терпении, необходимом для святого дела, они поднимали его дух ещё до коломенских бдений над присланными издалека книгами-инструкциями — в мозглом сумраке русских темниц.

Великие потрачены усилия, чтобы распространить на Руси единственно спасительные догматы Римской церкви, не допуская вольнодумства охватившей целые государства Реформации, но плоды оказались скудны и с горечью: Русь сочла за единое зло и костёл и кирху. Для неё что католики, что лютеры были одинако чужды, ибо все они носили доспехи захватчиков. И есть ли смысл по-прежнему уповать на унию, видя не успокоение, а ожесточение рутенов? Не напрасны ли будут затеянные труды? И стоит ли впредь надеяться на умножение прозелитов, рассылая по дорогам Московии своих людей?..

Зашелестела переворачиваемая страница, и качнулся зыбкий огонёк свечи. Мело поднял голову, глянул замутнённым взором на раскрытую постель под пышным балдахином, устроенным недавно попечением сердобольной Марины. Старый аскет был донельзя растроган такой заботой и поневоле смирился с неугодным ему роскошеством, хоть оно навязчиво и укорно лезло на глаза. Раньше Мело не давал себе никаких поблажек, не падок был на мирские соблазны, презирал их, а тут даже не обнаружил в себе слабого протеста. Верно, уже одолевала его неумолимая старость, влекла к покою и теплу. Отводя взгляд от балдахина, Мело принахмурился, недовольный собой.

Он поднял занемевшую сухую плоть с жёсткого кресла, взял обкапанный воском подсвечник и через сени прошёл из кельи на двор.