Жребий Кузьмы Минина

Пробравшись через опрокинутые возки и сани, груды соломы, сброшенных попон и тулупов, обогнув сбившихся в кучу испуганных лошадей, подбадривая хлёстким словцом набегающих от торговых рядов мужиков с кольями, Сидор вывел приятелей к своей коняге. Послушная лошадка бодро рванула с места, и сани полетели через Пожар вдоль памятных часовенок, поставленных на крови — на местах былых казней.

И тут же один за другим ударили московские колокола. Это был долгожданный знак для всех посадов и слобод. Начиналась большая сеча. Сердце у Фотинки ёкнуло. Обернувшись, он заметил, как из Фроловских ворот сомкнутым строем повалила к торгу тяжёлая немецкая конница.

3

Немецкие латники воротились в Кремль залитые чужой кровью с головы до ног, будто мясники. Тяжёлый запах шёл от них, от усталости рубак шатало. Но передышка была недолгой.

Яков Маржерет, водивший латников на побоище у торга, а после на Никитинскую улицу, откуда они, увязнув в быстро вырастающих завалах из саней, дров, лавок, столов, ларей и даже целых срубов, вынуждены были отступить, получил распоряжение начальника наёмного войска Петра Борковского снова вступить в сечу.

   — Ин номине Домини![38] — не теряя воинственного запала, воскликнул Маржерет перед угрюмым строем на Ивановской площади и повёл свой отряд на Неглинную.

Схватка переместилась в Белый город: гремела пальба и лязгало железо на Арбате и Кулишках, на Тверской и в Чертолье. Если у торговых рядов в Китай-городе иноземцы легко добились успеха, то здесь они встретили ожесточённый отпор. Улицы были перегорожены брёвнами. С крыш и заборов, из дверей и окон на доблестных рыцарей сыпались камни и поленья, излетал огонь самопалов. Бухали спрятанные в завалах пушки.

Хоругви Порыцкого и Скумина бестолково метались из одной улицы в другую: им никак не удавалось развернуться для наступательного боя. Замешательство могло стать роковым. И Маскевич видел, как поскакал гонец в Кремль к Гонсевскому. Страх подкрадывался исподволь. Уже поляки привыкли не рассёдлывать коней ни днём, ни ночью. Латы не сходили с их плеч. А нынче дело оборачивалось вовсе худо. Поручик не напрасно опасался: тревога была не о ремне, а о целой шкуре. Но что могло помочь в этом чужом и большом городе, где всякая улица становилась засечной полосой, а всякий дом — крепостью? Поляков всего шесть тысяч, а восставших — тьма!

   — Жги! Кому велю, жги! — внезапно услышал он крик у распахнутых ворот богатого подворья.

Кричал кряжистый всадник в старинном, с узорной чеканкой шишаке и позолоченном панцире поверх кольчуги — Маскевич узнал именитого русского сенатора Михаила Глебовича Салтыкова. Обочь его коня стоял на коленях дворовый с горящим факелом.

   — Может, обойдётся, батюшка боярин... Жаль такого-то добра, век опосля не нажить, — причитал молодой безбородый холоп и всё время оглядывался на высокие, рубленные из чистой свежей сосны хоромы за воротами. — Убей, не могу греха взять на душу, господин.

Но Салтыков был неумолим:

   — Жги! Я своего добра не жалею. Всё едино псу под хвост пойдёт. Жги и не прекословь, раб!

Пухлые руки боярина дрожали на поводьях, перекошенное тёмное лицо было мокро от обильного пота. Не миновало и часу, как он со своими людьми ворвался в дом Андрея Васильевича Голицына, обвинил его в сношениях с мятежниками и учинил свирепую расправу. Ещё стоял в ушах предсмертный жуткий вопль беззащитной жертвы, пронзённой саблями. Однако не раскаяние, а неизбежность расплаты угнетала Салтыкова. Измена бы простилась, как уже не единожды прощалась многим, не простится убивство. И в случае поражения поляков Михаилу Глебовичу несдобровать. А полякам, по всему видно, не удержаться.

Волк, известно, не удовольствуется одной овцой, режет подряд всё стадо. Так и старший Салтыков, поддавшись чёрной злобе, уже ничем не мог утолить её. Однако надобна была и оглядка. Михаил Глебович понадеялся на хитрый умысел: самому предстать потерпевшим. Сожжённый дом мог пойти ему в зачёт, как злочинство над ним поляков. Кто усомнится, что его не понудили к поджогу? Не в обычае бояр зорить родовые гнезда: всяк ведает, боярин за копеечную рухлядь готов удавиться. А хоромы у Михаила Салтыкова есть ещё и другие — на захапанном в Кремле подворье одного из покойных родственников царя Бориса — Ивана Васильевича Годунова.

— Не могу, казнишь ты меня опосля за содеянное, батюшка боярин! — стоном стонал дворовый.

Салтыков наклонился, вырвал у челядинца факел и, въехав в ворота, швырнул его на груду соломы, загодя сваленную у нарядного крыльца. Чуть ли не полхоругви съезжалось поглядеть, как ошалевший русский сжигает своё добротное жильё.

Вязким дымом взялась солома и вдруг вспыхнула, обвивая жаркими всплесками резное крыльцо. Вьюжистый вихрь налетел на солому, разворошил, взъерошил её, но от этого она только сильнее и шире занялась. И вот уже, выжимая из себя влагу, засипело мёрзлое дерево, запотрескивало. Ледяные порывы ветра попробовали было сбить огонь, но не сбили, а только подхватили лохмы потемневшего дыма и вознесли над улицей.