Жребий. Рассказы о писателях

Рассказ кончается по-голявкински, в оптимистическом духе. Глядя на разбитую бочку с творогом, на голубей клюющих творог, Толя прежде всего послал могильщика-кошкодава куда следовало его послать, а для себя решил поработать еще немножко грузчиком, поокрепнуть и вернуться в прежнюю свою жизнь.

В этом рассказе нет привычного для Голявкина, бесконечно варьируемого им «я». В большинстве рассказов повествование ведется от первого лица, здесь Голявкин отошел от самим же для себя избранного приема, написав рассказ наиболее объективный, реалистический, в некотором, правда весьма приблизительном, соответствии с традицией жанра. Но и тут сразу же узнается рука Голявкина. Он ставит своего героя в нелепейшее, смешное, в духе цирковой клоунады положение, помещает его в кучу творога и одновременно заставляет вести диалог с ловцом кошек. Не правда ли, как смешно? Однако происходящее на авансцене смешное действо со всех сторон подперто сугубо трагическими, даже страшноватыми обстоятельствами. Разумеется, краски сгущены, освещение по-голявкински резко, контрастно, атмосфера немногословного повествования насыщена разнополюсными токами подтекста. Для чего это нужно Голявкину? Может быть, захотелось ему попугать своих читателей так, чтоб мороз прошелся у них по коже? Нет, ничуть не бывало. Герой рассказа по имени Толя крепко, прямо стоит на ногах, если он опускает голову, сутулится под бременем свалившихся на него невзгод, даже роняет наземь бочку с творогом, то обязательно распрямится. Сверхзадача рассказа и состоит в физически ощутимой решимости человека распрямиться. Такова принципиальная установка творчества Виктора Голявкина.

Особого разговора заслуживает наиболее часто употребляемый писателем прием повествования от первого лица. Что значит это авторское «я»? Каков диапазон данного персонажа? Какова степень его зависимости от автора?.. Написал это слово: «какова» — и сразу вспомнил рассказ Голявкина, названный так:

«КАКОВО

Он сидел в пятом углу.

— Каково вам? — спросил я.

— Никаково, — сказал он.

— Ну, а все-таки, каково? — спросил я.

— Никаково, — сказал он.

— Каково вам? — спросил я еще раз.

— Никаково, — сказал он. — Мне никаково».

Это — рассказ-шутка. Смешное словечко попало Голявкину на язык, он обсасывает его, как леденец. Потом оно ему пригодится в каком-нибудь диалоге, в более капитальном сочинении. Таких рассказов-заготовок тоже немало у Голявкина.

Что касается авторского «я», разумеется, тут не может идти речь о какой-либо личной ответственности автора за героя, обозначенного этим местоимением. «Я» у Голявкина, кажется, безответственно, само по себе. Оно вроде как и безлично — так, условность, стилистическая фигура. Однако это впечатление может появиться при однократном чтении Голявкина: прочел рассказик-другой, улыбнулся, и ладно. Когда читаешь Голявкина подряд, к тому же и думаешь о прочитанном, то понимаешь, что за голявкинским «я» что-то есть, местоимение отражает определенные черты человеческой личности. В ранних коротких рассказах это заметно в меньшей степени (впрочем тут есть исключения), в более развернутых, объективированных сочинениях «я» проявляет себя активнее как личность, как «герой».

Тут надо заметить, что рассказы Голявкина, написанные от первого лица, абсолютно свободны от какого бы то ни было лиризма и субъективизма. Герой Голявкина, обозначенный местоимением «я», — скуп на слова, совершенно чужд монологов и сентенций, он то и дело попадает во всяческие истории, передряги, но выходит сухим из воды; он по натуре общителен, легко, без нажима вписывается в предлагаемые обстоятельства, никого при этом не учит, не выставляет себя умнее, значительнее других действующих лиц, но обязательно соблюдает дистанцию, свою отдельность от действующих лиц и обстоятельств, принципиальную независимость, иногда и вопреки здравому смыслу. Герой Голявкина, обозначенный местоимением «я», может быть туговат к восприятию разного рода тонкостей и хитростей, даже и туповат, или же суетится в лабиринтах быта, несносно упрям или повадлив к соблазнам — наш автор отлично понимает слабости своего героя, нигде не приукрашивает, не абсолютизирует его положительные качества. Отсюда и особая доверительность интонации, тот самый демократизм, о котором сказано выше.

И вместе с тем в многоликом, неравнозначном, казалось бы, раздробленном авторском «я» наличествует нечто объединяющее: автор любит своего героя, полагается на него, заодно с ним, самым непосредственным образом участвует в человеческой комедии; постигая диалектику человеческих душ, познает самого себя. Или, скорее, наоборот: в трезвом, без обольщений самопознании черпает силы — и жизнелюбие, и скепсис, и юмор, для того чтобы писать свою человеческую комедию.