Жребий

Но самое примечательное этой комнаты составляли фотографии. Заведенные в разные обрамления, они висели по всем стенам комнаты, где только можно их было разместить. Елена Захаровна, еще совсем молодая и необыкновенно красивая. И такой же, рядом с ней молодой и бравый муж-лейтенантик. Какие приятные и безоблачные лица! Вся жизнь еще впереди. И она, судя по снимкам, как будто шла нормально. С мужем на загородной вылазке в компании друзей. Муж у себя в полку за письменным столом. Муж на военных учениях. Здесь он уже капитан. Лицо его заматерело, черты означились жестче. Фотографии военных лет: муж при вручении ему какой-то награды, муж среди офицеров-однополчан на фоне исписанного рейхстага. Да, видимо, крепкий был солдат муж хозяйки. А вот они вдвоем с улыбающейся Еленой Захаровной, сидящие в креслах на террасе какого-то санатория. Он — в штатском. Но тут им уже за пятьдесят, в лицах просматривается неизбежное приближение старости…

Что-то грустно стало Тимофею Сергеевичу от этого осмотра. Где-то он уже видел нечто подобное, но он никак не мог вспомнить, где именно. Да-да, стены были густо увешенны фотографиями. И вдруг вспомнил: в Ясной Поляне, в спальне Софьи Андреевны, жены Толстого. Доступ в ее комнату посетителям музея в то время не был разрешен. И он попал туда, благодаря записке одного его орловского знакомого к главному хранителю музея. Нетудыхина поразило, что время в комнате Софьи Андреевны остановилось. Сейчас, обозревая жилище своей хозяйки, Тимофей Сергеевич испытывал сходное чувство. Странно, такие разные судьбы, такие совершенно несопоставимые люди, а итог оказывался один…

Начали с Кузьмой наводить порядок. Нетудыхин прибрал с дивана постель, скатал половой ковер и вынес его в прихожую. Кузьма ходил по комнате и принюхивался ко всем углам, словно что-то выискивал. Тимофея Сергеевича саднила мысль, что где-то же здесь, в этой комнате, запрятаны золотые безделушки Захаровны. Но он ничего не может предпринять, чтобы оградить их от похищения Сатаной. И отыскивать их было ему противу его совести. Не мог он, уводивший когда-то пацаном в поездах без всякого стеснения чужие баулы и чемоданы, сегодня содеять обыск у человека, который к нему относился почти с материнской добротой. Даже если бы он их вдруг и нашел случайно, — что из этого? Куда их девать? Отнести в больницу Захаровне?.. И оставалось ему только уповать на Бога. Если в Нем есть хоть толика справедливости, Он не может допустить такого унизительного позора.

Поздно вечером, закончив капитальную уборку всей квартиры, Нетудыхин оставил двери обеих комнат — своей и Захаровны — открытыми настежь. И ночью все прислушивался, не заявится ли непрошеный гость. Но никого не было. Утром, осенив крестным знамением себя и квартиру, он отправился в больницу.

Захаровне не стало лучше. Температуру никак не могли сбить. Она лежала, повернув голову к стене, и глаза ее были закрыты. Казалось, она спит.

Тимофей Сергеевич сел на стул и коснулся ее руки. Захаровна открыла глаза.

— Тимоша! — сказала она обрадовано. — Это ты? А я только думала о тебе. Там, в холодильнике, суп фасолевый остался. Ты, пожалуйста, съешь его, иначе он пропадет. Еда для Кузьмы в самом низу. И выводи его на прогулку, паршивца, а то он совсем затоскует.

— Суп съедим и на прогулки ходить будем, — сказал как-то глупо Нетудыхин, — не волнуйтесь. Главное, чтобы вы поправились.

— Ах, Тимоша, слаба я, совсем слаба. Не выкарабкаюсь я, наверное, стара уж. Да и столько пережила я.

— Что вы, Захаровна! Нельзя так вам отчаиваться. Вы же верите в Бога. А отчаяние у Него за великий грех почитается. Все будет хорошо. Доктор говорит, что вот-вот должен наступить перелом. Нужно надеяться на лучшее.

— Да, верь ты ему, — сказала Захаровна. — Я этих докторов знаю еще с войны. Обманывать они великие мастера. Никому неведомо, когда человеку приходит конец. Я вот тут лежу и думаю… о тебе. Ты бы лучше женился, Тимоша. И мне на старость была бы великая радость. А ты не хочешь старухе уважить.

— Ну, конечно, — сказал Тимофей Сергеевич, — самое время мне жениться!

— Да я вообще… Что ж ты, век свой будешь бобылем мыкаться?

Опять возникала эта дурацкая коллизия.

— Не к месту разговор, Захаровна, не к месту.

— К месту, Тимоша, к месту. Я, может быть, отойду скоро. А у меня живой души на земле не останется, кто бы за моей могилой поухаживал. Вот… Понимаешь?

— Чего уж тут не понимать? Я и так вам безмерно обязан, — сказал Тимофей Сергеевич.

Она затихла. Долго и сосредоточенно смотрела в потолок, словно собираясь с силами. Потом тихо, полушепотом, сказала:

— Чтобы ты знал… Откроешь шкаф одежный — там, на верхней полочке, в моем старом ридикюле, две сберкнижки. Одна — на твое имя. Это деньги, которые ты мне платил за комнату. И завещание там на твое имя…

— Прекратите! — сказал Нетудыхин, весь покраснев, как мальчишка.

— Молчи! — сказала она тихо, но настойчиво. — И слушай, что тебе говорят. — На минуту она умолкла. Потом продолжала, не меняя тона и все так же тихо. — Хорошо, что я тебя прописала. Я как чувствовала, что беда надвигается.