Жребий

После выздоровления Захаровны отношения Тимофея Сергеевича с ней подернулись налетом какой-то неопределенности: они словно вторично знакомились друг с другом. Для Захаровны Тимофей Сергеевич оставался все тем же Тимошей. Но теперь имя его она произносила — он это чувствовал — с высоты некоторой хозяйской дистанции. А может быть, — материнской. Тимофей Сергеевич забеспокоился: не наступление ли это на его независимость? Более того, он ощутил в себе даже слегка зашевелившуюся раздражительность против хозяйки. И сам стал в позицию подчеркнутой отстраненности. Нетудыхин подозревал, что она, видимо, сожалеет о своем преждевременном признании. И никак не может определить с достаточной ясностью, кем же он теперь является для нее: постояльцем, соседом или добрым ангелом-хранителем? Впрочем, сам Нетудыхин никем другим быть не хотел, кроме как тем, кем он был на самом деле, — квартирантом. Это положение для него было наиболее независимым и вполне его устраивало.

В школе дела шли своим чередом. После скандального разговора в классе Нетудыхин все ждал, что Сатана вот-вот заявится к нему на уроки. Ничего подобного не произошло: новый шеф вообще прекратил посещать уроки. Что-то его беспокоило больше, чем тяжба с Нетудыхиным. Обманчивое затишье, однако, полнилось тревожным ожиданием. В любой день оно могло обернуться катастрофическим взрывом.

Записанный разговор с Ахримановым он несколько раз прослушал тщательно и сделал еще одну копию. Зачем? А так, про запас. Для сохранности. В нем все же теплилась необъяснимая надежда убедить людей, что не одним же твердолобым реализмом наполнена человеческая жизнь. Обе бобины он разнес в разные места: одну спрятал у себя за классной доской, распяв ее в футляре на четырех гвоздях; другую — на квартире в книжном шкафе у Натальи Сергеевны. Затолкал на самой верхней полке за книги, которыми она никогда не пользовалась, и ничего ей не сказал. Пусть лежит до времени.

Наступили пасхальные праздники. В воскресенье утром Нетудыхин, по обыкновению выходного дня, несколько залежался в постели.

— Тимоша! — позвала его через закрытую дверь Захаровна. — Ты чего валяешься до сих пор? Сегодня какой день?

— Воскресенье, по-моему, — ответил он.

— А что было с Иисусом в воскресенье?

— В воскресенье? Наверное, он воскрес. Если его, конечно, не сперли к этому времени апостолы.

— Ну, Тимоша, ты настоящий безбожник! Разве можно так говорить о Христе?

Она постучала, открыла двери и предстала перед Нетудыхиным необычно принаряженная и как-то даже помолодевшая.

— Я разве Христа осуждаю? — сказал он. — Я говорю об апостолах. Они ведь все его предали. Но вину свалили на одного Иуду.

— Это ты правду говоришь?

— Безусловно. Они разбежались, как мелкие трусишки, бросив Учителя на произвол судьбы. Потом, конечно, всполошились и вспомнили, что Он им говорил накануне своего ареста. Но факт предательства уже состоялся, судебная машина завертелась.

— Да, нехорошо получилось, — сказала Захаровна. — А я как-то об этом не думала. Ну, одевайся и пожалуй на кухню. Я тебя жду.

"Зачем это?" подумал с легкой тревогой Нетудыхин. С недавнего времени он все принимал с настороженностью.

Он заправил диван, облачился в спортивный костюм, в котором он обычно ходил дома, и вышел умываться. Кузьма подкатился к нему под ноги.

— Приветик! — сказал ему Нетудыхин.

— А почему же в церкви об этом ничего не говорят? — спросила его хозяйка, продолжая начатый разговор.

— Церковь говорит лишь о том, что ей на руку. Нельзя ей своих апостолов клеймить позором предательства. Это равносильно, что рубить сук, на котором она сидит.

— Плохо ты говоришь, Тимоша, плохо. Что-то здесь не то.

— Все то, Захаровна: предательство всегда есть предательство, как бы оно кем-то не переистолковывалось.

Причесавшись, он вошел на кухню и был восторженно удивлен.

— Ну-у! — сказал он, увидев обильно накрытый стол. — Целое пиршество! Тут еды хватит на полкласса. — Посередине стола, в большом хрустальном блюде, стояла обложенная крашеными яйцами пасха. — У Христа, на тайной вечере, такого обилия пищи не было. Там были только вино, хлеб и баранина.

— А я, пожалуйста, — наливочки приготовила. Налью, налью обязательно. — Она вся сияла. — Как же ты думал? Но сначала водицы святой хлебни.

— Вы что, в церковь ходили?

— Нет, Нестеровна ходила. Пасху освятила мне и яйца. И водички святой принесла. Пей. — Нетудыхин попил водицу из поданного стакана. — А теперь повернись ко мне спиной и раскрой ворот.

— Это зачем?

— Ты делай то, что тебе говорят, — сказала она, улыбаясь, но властно. И опять Тимофей Сергеевич почувствовал в ее голосе ту непреклонность, которая его так поразила в ней, когда она лежала в больнице. Чтобы не огорчать ее, он все же повернулся к ней спиной и расстегнул ворот.

— Скажи мне, — спросила она ему в спину, — ты в Христа веришь?

— Трудный вопрос вы задаете, Захаровна, — отвечал Нетудыхин. — Это все не так просто. Он гений нравственности, человек в высшем своем взлете.