Жук

Но последнее — пустяки. Он все еще не перестал думать, что влюблен в меня, — будто бы со вчерашнего вечера, когда он, по его выражению, «предложил мне руку и сердце», у него не было времени разлюбить и опять полюбить полдюжины раз; в силу этого заблуждения, он, кажется, считает себя вправе дуться и негодовать. Но я внимания не обращаю: когда Сидней разобижен, он не менее мил, чем обычно; мне, однако, не по нраву, что он начинает метать ядовитые дротики в Пола. Если он воображает, что его слова или намеки хотя бы на гран ухудшат мое отношение к Полу Лессинхэму, он еще глупее, чем я предполагала. Кстати, сегодня вечером Перси Вудвилль предложил мне стать его женой — и это тоже мелочь; он уже три года пытается просить моей руки — что, в данных обстоятельствах, немного меня раздражает, но он все равно не станет плеваться ядом просто потому, что я предпочла другого, — а ведь Вудвилль, кажется, в самом деле меня любит.

Вот с папа все серьезно. Мы впервые скрестили шпаги — и на сей раз, полагаю, без жертв не обойтись. Утром он кое-что сказал — не мне, а в мою сторону. Упомянул, что вечером Пол будет выступать — будто я того не знаю! — и позволил себе обрушить на него множество проклятий, которые он, в описываемом случае, не считает недостойными джентльмена. Не знаю — хотя нет, прекрасно знаю — что бы он подумал, доведись ему услышать из чужих уст, в присутствии дамы, эти самые обычные для него ругательства. Тем не менее, я промолчала. У меня были основания пропустить эту ерунду мимо ушей.

Однако сегодня вечером все усложнилось.

Я, конечно, отправилась слушать речь Пола — и это было далеко не впервые. После заседания Пол пришел за мной и вывел из ложи. Он был вынужден на минутку отойти, чтобы дать кому-то поручение, а в вестибюле как раз оказался Сидней — весь такой ухмыляющийся! Я могла бы его уязвить. Но только я собралась вставить в разговор очередную шпильку, вернулся Пол — и, кто бы сомневался, Сидней ему нагрубил. Не знаю, что чувствовал мистер Атертон, но мне было очень за него стыдно. И будто после того, как Пол вновь прославил нашу отчизну, оскорблений этого хлыща оказалось мало — явился папа. Он всеми силами пытался увести меня от Пола. Интересно, как бы ему это удалось. Разумеется, я пошла с Полом к карете, оставив папа решать самому, поедет он со мной или нет. Он не двинулся с места и все-таки ухитрился добраться до дома всего на три минуты позже меня.

Затем грянул бой.

Невозможно рассказать, каков мой папа в гневе. Наверняка кому-то удается в приступе ярости сохранять лицо, но папа точно не из этих людей. Он неустанно твердит о величии и аристократичности Линдонов, однако сложно представить кого-то менее благородного, чем глава нашего семейства в минуты горячности. Не буду пытаться передать, как он выражался, но все его замечания по большей части были оскорблениями в адрес Пола, прославлением Линдонов и приказаниями мне.

— Я запрещаю… запрещаю тебе… — Когда папа старается выглядеть убедительным, он повторяет собственные слова три, а то и четыре раза подряд; затрудняюсь сказать, вправду ли он верит, что повторение — мать уверения; если так, он заблуждается. — Я запрещаю тебе когда-либо говорить с этим… этим… этим…

Тут посыпались ругательства.

Я молчала.

Настал мой черед сохранять спокойствие. Мне хочется верить, что, возможно, за исключением некоторой бледности и безмерной жалости к невыдержанности отца, я оставалась такой же, как всегда.

— Слышишь меня?.. слышишь, что я тебе говорю?.. слышишь меня, девчонка?

— Да, папа, я слышу вас.

— Тогда… тогда… тогда пообещай мне!.. пообещай, что сделаешь все, как я приказываю!.. и помни, голубушка, не пообещаешь — из комнаты не выйдешь!

— Милый мой папа, вы хотите, чтобы я провела остаток своих дней в гостиной?

— Не упрямься!.. не… не… не смей так со мной разговаривать! Я… я… я этого не потерплю!

— Вот что я вам, папа, скажу: если не перестанете волноваться, опять сляжете с подагрой.

— К дьяволу подагру!

Это было самым здравым его высказыванием; если такую дрянь, как этот недуг, можно послать ко всем чертям одним только громким его поношением, пусть так и будет. Папа вновь понесло:

— Этот тип чудовищен, отвратителен… — и все в том же духе. — Нет более коварного побродяжки… — и так далее.

— И я приказываю тебе… я — Линдон, и я приказываю тебе! Я твой отец, и я приказываю тебе!.. Я приказываю тебе никогда не разговаривать с… с таким… — череда беспомощных повторов, — опять, и… и… и я приказываю тебе даже не смотреть в его сторону!

— Послушайте, папа. Я пообещаю вам больше не разговаривать с Полом Лессинхэмом, если вы пообещаете мне больше не разговаривать с лордом Кантилевером… или не здороваться с ним, случись вам встретиться на улице.