Жук золотой

Последнее – навязчивая идея Клавдии Кирилловны. Она, конечно, втайне гордилась моими журналистскими успехами. О литературных речи тогда еще не шло. Но почему-то всегда хотела, чтобы я оставался в деревне. Сейчас я думаю, что она хотела уберечь меня от неизбежной двойственности, подстерегающей каждого из нас в большом мире. Как будто в колхозе, председателем которого она видела своего сына, ее меньше. Что интересно, точно так же мама предупреждала меня о ненужности скороспелого, студенческого, брака. Первого. Как в воду глядела. Года через четыре мы с моей первой женой разошлись. Сейчас она живет в Америке, с бой-френдом. Мне интересно: в шестьдесят пять можно иметь бой-френда? А в восемьдесят?

Вопросы. И-и-и?..

Неужели мамы всегда правы?

Почему тогда мы так поздно понимаем их правоту?

– Знаешь, откуда у тебя шрамики?

Я промолчал. Мама в версию шаманки не верила. И сильно сердилась, когда я рассказывал про морского духа Фыйлюк. Уродливую женщину с двумя парами грудей.

– Мы были на корабле у твоего отца. Ты полез в якорную лебедку и тросом тебе поранило руку. Ты был смелый, Санька.

Даже сейчас, перед близкой вечностью, она вспоминала своего усатого мичмана. Чечеточника и бабника.

От больницы до улицы партизана Запарина, где в Хабаровске располагался тогда корпункт «Комсомолки», идти пешком не более получаса. Когда я подходил к дому, увидел плачущую на балконе сестру.

– Что?!

Галина безнадежно махнула рукой. Позвонили из больницы. Мамы не стало за те полчаса, пока я забегал в центральный гастроном за вином. Нужно было обмыть назначение. Покупал на рынке овощи и фрукты. Пока каждому встречному знакомому пояснял, что меня пригласили работать в Москву.

Сам себя, конечно, простить можешь.

Совесть поддается уговорам. Ведь она уже отдрессирована долгими годами совместного с тобой проживания. Ап! И тигры у ног твоих сели. Но за душевную слепоту наказывает жизнь. Прибегаешь на вокзал и видишь, как уходящий поезд мотыляет последним вагоном.

А на подножке его стоит женщина.

Машет тебе рукой.

Но лица уже не разглядеть.

Вино, купленное в тот день, пригодилось. Точнее, не вино, а пара бутылок водки. С Саней Акташевым, уже взрослым дядькой-хирургом – сыном дяди Жени и тети Лизы, к которым в детстве я бегал на лыжах в Сахаровку, мы сидели в самолете у цинкового гроба, обшитого толстыми и сырыми плахами. От них пахло листвяком и свежими опилками. Летели из Хабаровска в Николаевск. Больше в самолете никого не было. Спецрейс. Вышел командир экипажа. Моложавый, но уже седой мужик. Спросил:

– Мать?

Я кивнул головой.

– Помянуть есть чем?

Я достал из сумки колбасу, огурцы с помидорами, хлеб и бутылку. Заоглядывался по сторонам. Сидели впритык к ящику.

– А давай тут, прямо в ногах, – сказал командир.

– Что – на ящике? – вытаращил глаза Санька Акташев, – как-то вроде не по людски…

– Мертвые сраму не имут, – строго сказал летун.

– Мы в Афгане, когда возили груз двести, поминали прямо на гробах.

– Мертвые сраму не имут, – повторил, помолчав, командир.

Может, просто хотел выпить?

Но тут же добавил:

– Вот бы при жизни мы к ним так относились, как относимся сейчас!

Мне показалось, что свои слова он адресовал мне. Словно что-то знал. Или о чем-то догадывался. Не стесняясь летчика, Сани Акташева и присоединившегося к нам штурмана – второй пилот вел самолетик, я заплакал.

Слезы сами потекли из глаз.

До того глаза словно высохли.

Никто из них не утешал меня.

Уже незачем было.

Мы прилетели глубокой ночью.

Когда садились в Николаевске на аэродром, я увидел в свете прожекторов зеленый грузовик, похожий на кузнечика. Грузовик стоял на краю летного поля. Хусаинка приехал встречать. Половину кузова своего «Зилка» он заполнил песком. Туда и установили цинковый гроб. В то время дорога от Николаевска до Иннокентьевки была аховой.

Да она и сейчас заметно не улучшилась.

Маму хоронили дождливым днем.

Просто какие-то хляби небесные разверзлись.

Резванка Мангаев всю дорогу до гектара, где разрасталось новое кладбище деревни, просидел, держа над гробом зонтик. Везли в открытом грузовике. И люди шли под зонтами. Надо мной кто-то держал кусок полиэтилена. Говорят, что в дождь хоронят хорошего человека. Народная примета: дескать, сама природа плачет, прощаясь с ним. Не знаю, верить ли приметам?

Кирилловна была хорошим человеком.

Думаю, так скажет любой в Иннокентьевке, кто помнит мою маму. Тогда мы еще не имели понятия про двойные стандарты. Но многие интуитивно чувствовали, что Кирилловна как говорит, так и делает.

Впрочем, люди много придумывают для себя, объясняя печали и беды. Говорю про погоду на похоронах. А плохих тогда, что ж, хоронят при свете яркого солнца?!

Или плохих после смерти не бывает?

Мертвые сраму не имут.

Как говорил молодой, но уже седой летчик.

Моя бедная мама…

Она хотела одной лишь любви. Без печали. И когда стояла на краю утеса с томиком Цветаевой в руках, дожидаясь из пролива Линдгольма своего Ивана. И когда, простоволосая, заразительно хохотала и вытирала со лба мыльную пену. И когда бросилась на волка, защищая сына.

И даже когда, прощаясь, гладила меня по руке.