Жук золотой

Рыжая – нет, золотая! – девушка, виновница моих невидимых миру слез. Она была вся в веснушках. Не только лицо и руки, но и плечи, грудь усыпали рыжие – для меня золотые – звездочки. Я подглядел, как она купалась в омуте протоки, уходя из лагеря вверх по течению. Тот заветный треугольник тоже был рыжим.

Елизарыч, взявший надо мной негласное шефство, спросил: «Любишь Зинку?» Я утвердительно мотнул головой. Елизарыч пожевал губами. Зубов у него почти не было, челюсть-присоска лежала в банке с водой. И прошамкал: «А сможешь ее поцеловать после того, как увидишь Зинку на очке? Ну, когда она?!..»

Я схватил лопату, подвернувшуюся под руку, и чуть не убил Елизарыча. Он заметил, как ночами я нарезаю круги возле палатки, откуда раздаются смешки, охи, характерные постанывания и шепот.

Зинка была официальной невестой Димы-очкарика. После преддипломной практики они должны были расписаться. Пузыревский разрешил поставить им отдельную палатку. Палатка стояла в неглубоком распадке, укутанном фиолетовым облаком цветущего багульника. Елизарыч иронично называл их предсвадебное место «райскими кущами». Лупейкин тоже говорил мне нечто прекрасное о зарослях багульника…

Много лет спустя я понял мудрость Елизарыча, спрятанную в намеренно циничном вопросе о неприглядной, но вполне естественной стороне жизни моей любимой. Есть алые паруса бригантины, но есть и вонючий кубрик с дыркой в палубе, куда вся команда, включая капитана, бегает по нужде. Есть отец – в черно-золотом мундире, белых перчатках и с кортиком у бедра. Но есть и отчим, втыкающий нож-финку в табуретку у дивана, где он валяется невменяемым – не подходить, прирежу!

Старый зэк спросил меня про любовь, способную нести крест, лишения, муку. И прощать бытовые подробности, пороки, недостатки – может, даже и физические – любимой женщины.

Елизарыч спросил меня про любовь не книжную, но настоящую, которую тогда, по младости лет, я не мог еще познать.

Зинка галопом скакала на жеребце по кличке Воронок. Неожиданно, словно по команде, вздымала его уздечкой. Ставила на дыбы. На спор, из двустволки, сбивала спичечный коробок, установленный на носу оморочки. Борт лодчонки из тонкой доски оставался целым! Пластичный Жора (он единственный в отряде по утрам плавал в протоке, демонстрируя на плече фиолетовую наколку «Раб СССР») попытался прижать Зинку за палаткой, в кустах.

У Зинаиды была грудь не меньше четвертого размера. Она носила обтягивающие свитера. Сосок проступал и торчал сквозь тонкую шерсть ягодкой-морошкой. Или она носила ковбойки, расстегнутые до пупа. Причем тогда еще никакой моды на раскрепощенную грудь не существовало. Зинка сама диктовала моду. Она предпочитала ходить без лифчика.

Рыжая и вкусная, как новогодний апельсин, Зинка не была красавицей в общепринятом смысле этого слова. Она была то, что сейчас называют «секси». Море секси! Целый океан. В походке от бедра, в глазах, казалось, все время тебя зовущих – именно тебя, а никого другого, в покачивании крутых бедер, в улыбке и в каких-то невыразимо покатых плечах. В их оплавленности. Как у свечи.

Я продолжал писать стихи. И все время искал образы-сравнения.

Нагловатый одессит Жора немедленно получил прямой в зубы. И рухнул в те самые райские кущи. И выплюнул фиксу желтого металла на зеленый мох. Только-только отцвела морошка.

«Спокуха, хрящ, без пены! – сказала Зинаида. – я думала, что ты человек!»

Она была права. Наше странное сообщество в скалах, на берегу протоки Сусанинской, с натяжкой подходило к определению «коллектив людей». Зэки и бичи (бич – бывший человек), романтики с большой дороги. Пузыревский называл Зинку королевой бродяг. Шурфовики между собой нарекли ее Линдой. На воровском жаргоне Линда – девушка-красавица. А Рабинович-Аид обращался к Зинке исключительно на «вы» и по имени-отчеству: Зинаида Георгиевна…

Вот какую девушку я полюбил в шестнадцать лет!

И вот на кого я украдкой поглядывал за столом.

Зинка ловила мои взгляды. Она догадывалась о моем чувстве к ней. Но виду не подавала и никогда не шутила по моему поводу.

Между тем банкет на берегу Сусанинской протоки, впадающей в Амур, продолжался. И как всякий банкет он потребовал культурной программы.

Упырь показывал фокусы с картами. Касьян Касьяном, то есть лох и мужик, а научился на зоне картечить. Якобсоновские карты (колода с подобранным рисунком на рубашке) пташками порхали в его руках. Аид – и тот заинтересовался.

Елизарыч играл на гитаре и пел. Что интересно: ни «Мурку», ни «Раз пошли на дело я и Рабинович», ни прочую якобы воровскую лабудень он не исполнял. Никто не орал: «Игрило, нашу сбацай!»

«Увозят милых корабли, уводит их дорога белая. И стон стоит вдоль всей земли: мой милый, что тебе я сделала!» Я видел, как в глазах Зинки появлялись слезы от цветаевских строк. Урки тоже слушали молча и сосредоточенно. И романсы слушали. Про чудное мгновение, про калитку. Особенно им нравилось «Умру ли я, и над могилою…»

Наступала моя очередь. Я знал и внутренне волновался.