Жук золотой

К тому времени я уже отрастил косую челку, и вместо щербатого впереди зуба Инженер отлил мне в специальном тигельке фиксу. Она была из настоящего, воровского, золота. И она бликовала на солнце. Брюки я носил с напуском. Когда просторные штанины нависают складками над отогнутыми голенищами сапог. Разумеется, пиджак внакидку на плечах и кепарь-восьмиклинка. Таков портрет начинающего поэта, по совместительству – рабочего кухни.

Пузыревский просил: «Саня! Почитай».

Ему нравились мои стихи. Зэкам – тоже.

Они не очень нравились, я прекрасно видел, только одному человеку – Елизарычу. Потому что он знал другие стихи. Тем не менее мои упражнения он поощрял.

Когда я читал с завыванием свои поэтические опусы, то замечал и в глазах рыжей королевы проснувшийся интерес. «Вот чем я тебя возьму!» – думал я.

Косил я, разумеется, под Есенина. Не под Пастернака же мне было косить, про которого я тогда только-только услышал от Елизарыча.

В тот день, за столом, было прочитано стихотворение, специально написанное в честь собственного 16-летия. Вот оно.

Ах, какие, к чертям, нынче стансы!

Мне – шестнадцать. Я нынче влюблюсь.
В клубе сельском играются танцы —
Нетверёзый на танцы явлюсь!
Потому что вчера показалось —
Без вина буду молодо пьян…
Радиола твистеть надорвалась,
И рассыпал «Цыганку» баян.
Не бывал я еще на пирушках,
И «Цыганку» плясать не умел.
Но сегодня расступятся дружки,
И зашепчут вдогон: «Очумел!»
Я по кругу иду, словно кочет,
Эх, умели плясать в старину!
А девчонка напротив – хохочет,
И глазами играет – а ну!..
Синий плат теребит. И подарит
Первый шаг. И посмотрит в глаза.
Помню только, что ночью ударит
Над амурским селеньем гроза.
И поникнут волнистые травы…
Ну, скажи: люб тебе иль – не люб?!
И напьюсь я прозрачной отравы
Из девичьих нетронутых губ.
Знать, не зря на грозу уповали.
В ночь такую находится клад.
На душистом чужом сеновале
Кто-то утром найдет синий плат!
Так ведется в деревне, что люди
Обо всем говорят без прикрас.
Но любовь никогда не осудят
И не скажут плохого про нас.
Мы пройдем на виду у деревни,
Эй, старухи, крестите нас вслед!
Головами склонитесь, деревья —
Нам всего по шестнадцати лет!

Я знал, что стихотворение будет иметь успех.

На самом деле оно плохое. Подражательное, псевдонародное, с его словечками «стансы», «плат» и оборотами типа «люб тебе иль не люб», «радиола твистеть надорвалась», с неточным – для ритма – «Цыганка» вместо «Цыганочка».

Опять же непонятная «прозрачная отрава» – слюна, что ли, прости меня, господи! Которой непременно нужно было напиться. Девичьи «нетронутые губы» – штамп всех поэтов-почвенников. Непонятно откуда взявшийся «кочет»…

Одно словечко «нетверёзый» чего стоило! Ну и так далее.

Правда, моя самокритика – с высоты прожитых после эффектного стихотворения лет. И народ в нем, в отличие от космополитических произведений Грина, не показан темной и тупой массой. Он здесь радостный, народ…

Но тогда я знал, что стих пойдет «на стон». Как определял успех наш деревенский ухарь Лупейкин. По искренности, по лирической интонации, по точности деталей. Например, на плечах Зинаиды часто лежал синий платок. Захватила она его и на мой день рождения. Каждый летний день на Амуре заканчивался грозами. Вот откуда в стихотворении строчки «Помню только, что ночью ударит над амурским селеньем гроза…» Зинаида умела танцевать «Цыганочку» с выходом, как тогда говорили. Ну и так далее. Стих был как бы слегка декорирован самой жизнью. Но, по большому счету, желаемое я выдавал за действительность. Стих-мечта. Стих-аллюзия.

Под одобрительные крики, свист шурфовиков и их аплодисменты я выкрикнул сокровенную коду: «Нам всего по шестнадцати лет!»

Неточность в тот миг моего поэтического триумфа была только одна. Зинке было уже не шестнадцать, а девятнадцать, кажется, лет.

Не дожидаясь приглашения, Зинаида встала, повела плечами, как крылья, расправив по ним концы своего платка, а Елизарыч взял первый аккорд на старенькой гитаре. «Цыганочка».

Как она танцевала!