Жуков. Портрет на фоне эпохи

Вторая важная информация, сообщаемая Жуковым, касается Конева. По утверждению Жукова, Сталин (и Булганин) хотели расстрелять Конева за потерю 400 000 человек на Западном фронте. Как и в случае с Павловым – Сталин говорит об этом открыто,  – имело место предательство («Он открыл наш фронт»). Жуков якобы отговорил его через несколько дней и будто бы добился назначения Конева своим заместителем. Тот всегда отказывался поверить в эту историю. И это понятно: ему не хотелось быть должником своего ненавистного соперника. В 1968 году он предпринял контратаку, рассказав, что именно по его совету Сталин поставил Жукова во главе Западного фронта. Это утверждение невозможно проверить, но выглядит оно нелогично: трудно себе представить Сталина, спрашивающего у потерпевшего поражение генерала, кого тот видит на своем месте. А вот Жуков историю с Коневым повторял добрый десяток раз десятку собеседников на протяжении многих лет и никогда не менял своего рассказа, что бывало с ним нечасто. Кто-то может заметить, что Жуков не осмеливался возражать Сталину ради спасения жизни генерала. Но все свидетели отмечают, что Жуков не испытывал страха перед Сталиным, что было одним из главных его козырей в отношениях с диктатором. Тимошенко, Сталина боявшийся, скажет в 1969 году с большой уверенностью: «Жуков был единственным человеком, который никого не боялся. И Сталина не боялся. Он меня не раз защищал у Сталина, особенно в начальный период войны. Смелый был человек»[462]. Рокоссовский, которого невозможно заподозрить в симпатиях к Жукову, подтвердит эти слова, рассказав режиссеру Чухраю эту историю так, что можно предположить, что он сам присутствовал при телефонном разговоре: «Когда Сталин узнал, что Конев поставил Москву на грань катастрофы, он приказал Жукову отдать его под трибунал. Жуков ответил: „Товарищ Сталин! Конев способный командир“. Сталин ему что-то сказал. Жуков ответил: „Хорошо, расстреляем еще одного командующего, а где мы найдем ему замену?“ После паузы Сталин недовольным тоном бросил: „Поступайте как знаете“. И положил трубку. Жуков спас Конева»[463].

То, что Сталин мог хотеть заставить Конева заплатить за страшный разгром под Вязьмой, удивления не вызывает. Видимо, под влиянием этого поражения он решил в тот момент провести новую маленькую «чистку». Была расстреляна дюжина видных военных, арестованных в июне, в том числе Штерн, Смушкевич, Рычагов, а также вдовы казненных в 1937 году, в том числе вдова Тухачевского Нина. Так можно ли удивляться тому, что в этот период военных неудач, когда немцы находились в 120 км от Москвы, он вернулся к своему излюбленному объяснению: за каждым провалом скрывается измена, а каждая измена должна наказываться смертью? Зачем он отправил 8 октября к Коневу Молотова, Ворошилова и Маленкова? Булганин, бывший председатель исполкома Москвы и глава правления Госбанка, член Военного совета Западного фронта, который в этом последнем своем качестве сам должен был пойти под нож, был бы счастлив взвалить всю вину на Конева. Очевидно, он так и сделал.

Невозможно представить себе гнев вождя. Он потерял всякое самообладание, позвонив Коневу в момент разгрома. «О себе И.С. Конев сказал, что к началу войны он безгранично верил Сталину, любил его, находился под его обаянием,  – напишет Симонов в 1960-х годах.  – Первые сомнения… первые разочарования возникли в ходе войны. Взрыв этих чувств был дважды. В первые дни войны, в первые ее недели, когда он почувствовал, что происходит что-то не то, ощутил утрату волевого начала оттуда, сверху, этого привычного волевого начала, которое исходило от Сталина. Да, у него было тогда ощущение, что Сталин в начале войны растерялся. И второй раз такое же ощущение, еще более сильное, было в начале Московского сражения. когда развернулось немецкое наступление и обстановка стала крайне тяжелой, почти катастрофической, Сталин тоже растерялся. Именно тогда он позвонил на Западный фронт с почти истерическими словами о себе в третьем лице: „Товарищ Сталин не предатель, товарищ Сталин не изменник, товарищ Сталин честный человек, вся его ошибка в том, что он слишком доверился кавалеристам [„клану“ Буденного, Ворошилова, Тимошенко], товарищ Сталин сделает все, что в его силах, чтобы исправить сложившееся положение“»[464]. Генерал Голованов, командовавший дивизией стратегических бомбардировщиков, вошел в кабинет Сталина буквально через мгновение после этого взрыва эмоций:

«Я застал Сталина в комнате одного. Он сидел на стуле, что было необычно. На столе стояла нетронутая, остывшая еда. Сталин молчал. В том, что он слышал и видел, как я вошел, сомнений не было, напоминать о себе я счел бестактным. Мелькнула мысль: что-то случилось, но что? Таким Сталина мне видеть не доводилось. Тишина давила.

 –  У нас большая беда, большое горе,  – услышал я, наконец, тихий, но четкий голос Сталина.  – Немец прорвал оборону под Вязьмой, окружено шестнадцать наших дивизий.

После некоторой паузы, то ли спрашивая меня, то ли обращаясь к себе, Сталин также тихо сказал: