Жуков. Портрет на фоне эпохи

Донесения подполковника Филипа Р. Феймонвилла, американского атташе в Москве, являются примером проницательности. Через двадцать четыре часа после суда над Тухачевским, опираясь только на статью в «Правде» и на собственный здравый смысл, он составил и отправил в Вашингтон свой аналитический доклад с выводом о том, что суд был постановкой, а все обвинения сфабрикованы госбезопасностью и имеют политическую подоплеку. Но Феймонвилл не советский гражданин, годами живший в атмосфере шпиономании. Страх перед заговорщиками и вредителями всех мастей, столь характерный для сталинской системы, находит почти комическое выражение в воспоминаниях Эры Жуковой относительно болезни ее отца осенью 1936 года, то есть до процесса над Тухачевским.

«В гарнизоне было два заболевания этим тяжелейшим недугом [бруцеллезом]… в связи с чем считали, что их обоих, возможно, заразили намеренно»[193].

Если в июле 1937 года Жуков действительно сомневался в обоснованности обвинений против группы Тухачевского, то это дело должно было казаться ему еще более непонятным. Действительно, почему Сталин, не жалевший сил и средств для создания современной армии, вдруг решил уничтожить лучших ее командиров, наиболее компетентных организаторов этой армии и самых талантливых инженеров, которым не было еще и 45 лет? Зачем дезорганизовывать и обескровливать вооруженные силы, значение которых возрастало по мере усиления военных приготовлений в Германии, в Италии, в Центральной Европе, на Дальнем Востоке, где Япония напала на Китай? Зачем он истребил почти всех тех, кто приобрел опыт реальной войны в Испании и на Дальнем Востоке? Зачем расстрелял одного из самых блестящих мыслителей XX века Михаила Тухачевского и его последователей, командиров и теоретиков, лучше, чем кто бы то ни было другой, владевших оперативным искусством? На заседании политбюро в 1938 году Сталин признает перед своими окаменевшими от изумления соратниками выдающиеся военные таланты Тухачевского и его решающий вклад в развитие теории, технологий и организации![194]

В те дни и ночи Жукова, как и его товарищей, занимали совсем другие, более практические вопросы. Что думать и как отзываться на людях о коллеге, с которым еще вчера ты здоровался, а сегодня его арестовали? Или о другом, исчезнувшем на рассвете, которого армейская газета лишь на прошлой неделе ставила в пример? Против каких категорий людей направлена чистка? А я, я вхожу в одну из них? Могу ли я стать объектом доноса? С кем надо прервать общение? Какую линию поведения выбрать в отношении политорганов армии? Такие тревожные вопросы задавал себе каждый офицер. Климат в армии стал невыносимым. Часть командиров вовлеклась в вакханалию доносительства[195]. Забыты все прошлые дружбы и привязанности. Не осталось никакого корпоративного духа, армия, как государственный институт, утратила инстинкт самосохранения. Большинство командиров замкнулись в себе, минимизировали контакты с окружающими и ждали, когда уляжется буря. В неотцензурированном варианте своих «Воспоминаний» Жуков написал: «В стране создалась жуткая обстановка. Никто никому не доверял, люди стали бояться друг друга, избегали встреч и каких-либо разговоров, а если нужно было – старались говорить в присутствии третьих лиц – свидетелей. Развернулась небывалая клеветническая эпидемия. Клеветали зачастую на кристально честных людей, а иногда на своих близких друзей. И все это делалось из-за страха не быть заподозренным в нелояльности. И эта жуткая обстановка продолжала накаляться. […] Каждый честный советский человек, ложась спать, не мог твердо надеяться на то, что его не заберут этой ночью по какому-нибудь клеветническому доносу»[196].

Днем и ночью по лезвию бритвы

В тот момент, когда советские люди узнали о казни Тухачевского, Жуков находился в Слуцке, где командовал 4-й донской казачьей дивизией. Согласно воспоминаниям дочери Жукова Эры и его двоюродного брата Михаила Пилихина, который осенью 1936 года гостил у Георгия, он едва оправился после восьмимесячной болезни. Во время сентябрьских маневров 1936 года, в страшную жару, Жуков и один из его офицеров выпили кувшин молока. Скоро у них обнаружился бруцеллез, который у Жукова протекал очень тяжело. Как вспоминал Пилихин, сначала его двоюродного брата отправили в минский госпиталь, а потом в Центральный военный госпиталь в Москву, потому что его состояние вызывало тревогу. По воспоминаниям Михаила, Александра и Эра останавливались у него в квартире, когда приезжали в Москву навестить Георгия.