Жулье. Золото красных. Выездной

Акулетта натянула все цепочки, задвинула все щеколды и только раздевшись донага, оглядев себя в зеркале из царских или княжеских покоев, приняв душ, забралась под плед и ужаснулась: теперь уж точно понадобится съезжать, засветка вышла, в гостиной поблескивали три видеомагнитофона, два музыкальных центра, королевский телевизор и другого добра под потолок. Думы о переезде трепали, и Акулетта затвердила — в следующий раз оборудует жилье аскетично, распихав нажитое частично у Акулы — старшей сестры частично у матери, а лишнее распродаст без промедления, закупив старинные побрякушки, не исключено, картины, а может и дачку, чем черт не шутит? Знала пару девиц, принимавших за городом, на вилле, иначе не скажешь, споро ладилось, все ж на воздухе, под соснами, при камине — клиенты смекали: такой антураж предполагает доплату не малую, и не скупились.

Утром позвонил Мишка Шурф повинился, посмеялись, но трещинка, похоже, пролегла — не зашпаклюешь. Мишка вызвонил уже с работы и, потягиваясь, Акулетта мысленно отбивала молебны господу, уберегшему ее от хождения в присутствие, пусть и приносящее обильные доходы.

Мишка Шурф в фартуке, напяленном на дорогущий свитер, царил в разрубочной. Бараньи туши с печатями синими и, очевидно, иностранными громоздились вокруг. Мишка с Ремизом рубили бараньи отбивные и наполняли ими коробки для последующей продажи кооператорам, мусор и ошметки поднимали наверх — народу.

Володька Ремиз рубил молча. Мишка трепался без устали:

— Слышь, Вов, — у Чорка прибыль восемьсот процентов, побожился самолично… В подлунном мире не видно. Пятерик порция мяса, а если укропной веточкой прикроют, да помидориной с вишню украсят — шесть эр с полтинным прицепом. Надо б поприжать, из восьмисот-то можно отстегивать щедрее.

— Пачкун договаривался, — мрачно возразил Ремиз и замолчал. Оба подумали об одном; проверь, поди, какова подлинная договоренность Пачкуна с кооператором, себя начмаг не обидит, не забудет. Чорк, небось, намекнул: тебе, мол, Пал Батькович один расчет, твоим рубщикам другой, все от сана, от должности-звания, от выслуги, как у порядочных.

Пачкун явился театрально, вышагивая, будто по тронной зале, и пиджак с двумя шлицами, похоже, поддерживали снизу невидимые пажи.

— Трудимся, мальцы? — Дон Агильяр пребывал в добром расположении духа, только что переговорил с Дурасниковым. Суббота выгорала, и Наташка Дрын подтвердила: Светка прибудет. Выходило, Дурасников задолжает Пачкуну, если все сладится, а сладится непременно, костьми ляжет, а ублажит зампреда, купаясь в дружеских уверениях, улещивая, восторгаясь многосторонним дурасниковским опытом под водочку да грибочки.

Запах свежего мяса дон Агильяра возбуждал, как, наверное, чистильщика запах гуталина, а продавца цветов аромат роз, для дона Агильяра запах свежего мяса — предвестие заработка, условные рефлексы, выработанные годами работ в разрубочных, срабатывали, подсказывая безошибочно: грядет навар.

— Новозеландская? — уточнил Мишка, хотя лучше других знал, какая.

— Иес, — поддержал Пачкун, — далекая страна, небольшая, а весь мир бараниной затаривает. Работают люди! Не лодырничают… — Пачкун входил в роль руководителя-воспитателя. — Прикинем… по морю везти, через весь свет, золотая должна образоваться баранина, ан нет, доступна даже нашим старшим инженерам.

— Если попадет наверх в торговый зал, — Володька Ремиз не то, чтоб совестил, а любил отмежеваться от откровенной алчности, процветающей в стенах двадцатки.

— Миш! — Пачкун затрясся от смеха. — Вовка-то у нас филозов, а ну я его поставлю на котлеты по двенадцать копеек, да на зеленую колбаску по два девяносто.

Ремиз шваркнул топором, не соразмерив силы удара, кусок мяса просвистел перед носом начмага.

— Убьешь так! — Пачкун оглядел туши, как преданный делу учитель любимых учеников, и удалился.

— Чего свирипеешь? — Мишка ухватил острющий клинок и ловко перерезал желтоватое сухожилие.

Ремиз отложил топор, сдвинул тушу, примостился на черном от впитавшейся крови и грязи столе:

— Обрыдло мытариться в резервации.

— Ты о чем? — Мишка сразу смекнул о чем, оглядел толстые стены и своды подвала: никто не услышит?

— Обо всем… — Ремиз упер локоть в баранью ляжку. Кругом серо, не промыто, воняет, купить нечего, рожи злые… водяры нахлещутся и спать, а по утрянке на работу никому не нужную, шмыг-шмыг по пыльным улицам, нырнут, как мы, в подвалы да цеха тысячелетней давности и клепают там никому не нужное за мутными стеклами, день оттягали и к горлышку припали… и все сначала, из года в год, а газеты бухтят радостное или распекают, охая, а толку…

Мишка Шурф поднес палец к губам, притворно вытаращил глаза, будто опасался чужого уха: