Журавлик по небу летит

Она тряслась и молчала. Меня ее страх зажигал все больше и больше. Я был весь в жару от ее страха! Со всеми вытекающими подробностями!

– Вот так? – Я врубил свои губы в ее, и мой язык напоролся на стиснутые зубы. – Рот открой, бананово-лимонный Сингапур!

Она заплакала совсем тихонько, и я упал прямо на нее. Ни злости, ни жара, ни сил. Они испарились мгновенно. На щеке у меня было мокро от ее слез, а на душе мерзко, мерзее не бывает. Я отвалился как клещ и замолк. Я – дерьмо!!!

Она сидела на краю кровати, я на нее не смотрел. А она терла кулаками глаза, и мазала и мазала по лицу свои слезы. Моя щека замерзла, я вытер с нее чужие слезы. Мне было мерзопакостно, и я не знал, что делать. Вообще не представлял. Лучше бы она ушла! Че сидит? Звали?!

– Вали, – сказал я. – Это моя кровать.

Она встала и пошла. Ни разу не оглянулась. Я понял, она больше сюда не придет. Внутри меня варилась какая-то дрянь. Стыд, злость, жалость и почему-то тоска. Лизка ушла вместе с облаком детских ирисок, а я остался со своей тоской, так и не уяснив, что за важное я сегодня потерял. Мне нужен был ответ, и я пошел смотреть в телескоп. В черном небе стояли стоймя миллиарды звезд. Ни туда, ни сюда. Я навел телескоп на Луну. Она стала желтой, как желтушный больной, и выкатила свою толстую морду блином. А дороги на ней никакой не было. Я лазил по желтушной Луне целый час и не нашел ее. Кратеры, горы, моря, поляны, вулканы нашел, а дорогу – нет. Ну и ладно! Не очень хотелось. Я замерз и потащился домой, а моя тоска потащилась за мной. Из щели Лизкиного окна лился свет. Я заглянул просто так. Она лежала на своей кровати, даже не раздевшись. Круглый затылок и жалкий хохолок на белой подушке. Я сглотнул, и у меня защипало в глазах. Надо идти, а я стою и смотрю на ее дурацкий хохолок. Вдруг она пошевелилась и поднесла кулаки к глазам. Она терла и мазала по лицу свои слезы, а я смотрел, как трясется от плача ее спина. И тут я понял, что потерял. Четыре галактических глаза. Все!

Ночью я не мог заснуть, лежал и тупо смотрел в потолок. Мои щеки мерзли от слез, или я забыл закрыть окно. А рано утром полез на мою улицу проветрить башку. У моего телескопа стояла Лизка и пялилась вниз. Я только увидел ее, чуть с подоконника не свалился от страха. Чего испугался? Позорище! Я подумал, подумал и вразвалку направился к ней. Что я теряю, в конце концов? Если даст в морду, я успею отклониться. Хуже, если будет молчать…

Я подошел, шурша гравием, она сжалась и втянула голову в плечи. Мне стало противно. Я встал по другую сторону телескопа и бросил мельком взгляд на нее. На ее толстых щеках лежали длиннющие ресницы. Они подрагивали как от ветра.

– Стоим? – дурашливо спросил я.

Она не ответила. Глазела во двор, где уже орал детсад из нашего дома.

– Ты это… – вдруг заблеял я. – Того. В общем, я…

– Что в общем? – спросила она своим тоненьким голосочком.

– Не хотел ничего такого! – рубанул я. – Так вышло.

– Что вы обо мне говорили с Сашкой? – она круто развернулась, ее черные глаза блеснули красным, как глаза злющей сиамской кошки. – Гадости говорили? Да?!

– Да ни о чем мы не говорили!

– Мне он вообще не нужен! – крикнула она. – Плевала я на него! Ясно? И целовалась от скуки!

– А что ходили? – спросил я, и мне снова стало противно. Будто я чего-то боюсь.

– Просто так, – тихо сказала она.

Я вспомнил Сарычеву, Нинку, других девчонок – и промолчал. Мы смотрели на горы, мне было не по себе, ей, по-моему, тоже. Хотя мне всегда есть что сказать. Но не в этом году. Я тупею и тупею с каждым днем. Блин! Что за фигня? Но одно я знал точно: мне бы очень не понравилось, если бы моя девчонка целовалась с другим парнем даже от скуки. Лизка не была моей девчонкой, она была салагой, но я на нее злился и в то же время не хотел, чтобы она уходила. Короче, в моей голове была сплошная манная каша и молочный кисель.

– Лиза, прости, – тупо сказал я, и услышал со стороны свой хнычущий голос.

Я бы на себя разозлился, но не успел. Она улыбнулась до самых ушей. И я только сейчас заметил на ее носу и щеках веснушки. Оказывается, Лизка не зря торчала на нашем балконе. Она загорала под дырками высоких кучевых облаков! Мне стало легко, и я про себя рассмеялся.

– Ладно, – ответила она, и ее огромные глазенапы сверкнули красным.

Вообще-то я нормально отношусь к кошкам. И к сиамским тоже. Отношение к кошкам – это сигнал для женщин. Так говорит бабка. По ее теории, кошки – женщины, а любовь к ним – признак мужественности и женолюбия. Во мне полно практической мужественности и теоретического женолюбия. Жду не дождусь, когда теория станет привычной практикой. Главное, чтобы точили когти о мебель, а не об меня. И путались под ногами, когда мне самому приспичит, а не им.

– Лизка, пойдем на кровать. Надоело стоять. Я не памятник.

Лизка глянула на меня исподлобья. Я оскорбился и пошел отдыхать на место своей лежки, а она потащилась за мной. Фекла!