Журавлиные клики

И услышала Верка грозный скрежещущий гул. Он нарастал. Грохот заложил уши. Иван бросил гранату. Все озарилось вокруг. В лицо больно ударило сухим жаром. Смрадный дым вползал в грудь, царапая горло. Верка затряслась в кашле.

— Жива?! — крикнул Иван. И тут же длинно, с надрывом выругался: откуда-то слева вывернулась из красноватой полумглы черная махина и, накренившись, заваливаясь набок, поползла вдоль траншеи, круша гусеницей земляную бровку.

— Ложись! — Падая, Иван увлек за собой Верку, навалился, раскинув над ней руки. И, зная, что смерть уже висит над их головами, Верка с пробудившейся вдруг силой легко, как перышко, сбросила с себя Ивана и накрыла собой. В тот же миг на нее осел земляной пласт, сверху по нему прошла гусеница, Верка выплеснула изо рта на грудь Ивана что-то горячее и, теряя сознание, поняла, что это вытекла кровь из ее раздавленного тела.

Так утром и нашла Надежда Евлампиевна дочку — залитую кровью. Она еще дышала.

— Ой, мама, — сказала. — Где я сейчас была и что видела! Я Ивана от смерти спасла…

И, только рассказав весь сон, затихла и вытянулась.

— От снов померла, — объяснила Надежда Евлампиевна набежавшим старухам. И хотела было идти к Мавре — прибить за душегубное колдовство. Однако ворожея, кем-то извещенная, явилась в деревню сама, как раз на похороны, и растолковала Надежде Евлампиевне, что умерла Верка вовсе не от снов — не бывает такого, а от злой болезни — скоротечной чахотки. Да еще и попеняла, что вовремя не отправила дочку в больницу.

Верку похоронили, а месяца через три, зимой, умерла и Надежда Евлампиевна — от сердечного приступа. Так что вернулся Иван после войны в пустую хату. Горевал, конечно. Но потом жизнь, как водится, свое взяла — женился вторично, детишками обзавелся.

Вспоминать про войну не любит. Разве когда выпьет в кругу друзей. Тогда рассказывает одно и то же, — про тот самый бой, когда утюжил немецкий танк траншею, в землю его, Ивана, вдавил. Каким чудом в живых остался — до сих пор не знает.

Рыжухины слезы

Марья умерла под коровой. Села на низенькую скамейку, привычно приладила у колен доенку и только потянулась к соскам Рыжухи, как сердце сильно застучало, оборвалось и покатилось куда-то, и Марья, уже мертвая, стала медленно заваливаться на бок, под Рыжухины ноги…

Жила Марья одна, почти ни к кому не ходила, и к ней мало кто ходил. Долго бы деревня не знала о ее смерти, если бы не Филипп. В тот сумрачный октябрьский вечер шатался он по безлюдной деревенской улице, как всегда, под малым хмельком, напевая под нос свою любимую — «С печалью утраты на бледном лице». И вдруг будто споткнулся. Неподалеку мычала корова. Мычала хрипло, натужно, дико, как мычат коровы, чуя конец, перед убоем.

Филипп растерянно осмотрелся, не сообразив сразу, откуда мычание, потом вышиб плечом запертую на крюк калитку перед Марьиным домом и кинулся на задворки, к хлеву с проемом распахнутой двери. В нещедром свете лампочки, висевшей в углу, глядели на него уже потускневшие, уже незрячие Марьины глаза. Он отпрянул. Корова все мычала. «Заткнись, проклятая!» — закричал на нее Филипп, тоже хрипло, натужно, дико, и Рыжуха, будто разумея человеческое слово, в самом деле замолкла, лишь шумно вздыхала и тяжело, оседая гузном, перебирала ногами над мертвой хозяйкой.

«Эка история!» — пробормотал Филипп, досадуя и злясь, неизвестно на кого. Ведь так хорошо начинался вечер, и так славно пелось ему на улице. И вот на ж тебе… Надобно было скликать народ, объяснять что-то людям, перетаскивать мертвое тело из хлева в избу. Ему бы, дурню старому, досидеть после стакашка дома, так нет же — понесла нелегкая на воздух… Впрочем, Филипп тут же устыдился этих своих мыслей. Он снова склонился над Марьей и почему-то пощупал ей нос. Нос был круглый и очень холодный, как репка, выдернутая из осенней стылой земли.

— Померла твоя хозяйка, померла, — сказал Филипп Рыжухе. И оторопел — корова плакала. Слезы скапливались под темным, печально мерцавшим зрачком и, переливаясь через край опушенного густыми ресницами века, ползли по Рыжухиной морде, оставляя в шерсти сырую бороздку. Филипп, удивленный и малость испуганный, громко крякнул — никогда не думал, что корова может плакать, как человек. Зашел с другой стороны Рыжухиной морды — и второй глаз плакал…

Вскоре покойницу перенесли в дом, запричитали, заохали над телом морщинистые и подслеповатые Марьины сверстницы. А Филипп, с шапкой в руках, стал потихоньку пятиться и незаметно выскользнул за дверь.