Журнал «Байкал» 2010–01

В это время женщины стали расставлять перед нами и другими мужчинами столики, зазвякала посуда, из большого котла на тулге очага пошел пар, и в юрте вкусно запахло вареным мясом. Тут хлопнул входной полог, и в помещение легко впорхнула, гибко изогнув стан, светловолосая девушка с моринхуром в руках. Самая старшая из женщин, возможно одна из жен тысячника, ласково встретила вошедшую и провела в хоймор, где она уселась у ног сказителя.

— Это его внучка, — шепнул мне Бардам. — Она будет играть, а старик петь и рассказывать улигеры.

Старинные сказания я слышал, особенно в счастливую пору детства, до мэргэдского погрома, и в юртах задаранов. Особенно много их поведал мне и моим ровесникам мой дед. Но он не был сказителем, не разъезжал по куреням монголов, не пел свои легенды, а просто рассказывал, как умел и мог. Поэтому старый борджигин был первым встретившимся мне настоящим сказителем, и во мне шевельнулось ожидание чего-то значительного и интересного.

Когда хозяин и гости выпили по несколько чаш кумыса и наелись, а женщины закончили с уборкой посуды и расселись за очагом, девушка несколько раз извлекла из моринхура пробные звуки, старик прокашлялся, прочистил горло, и началась та ночь исполнения улигера о Гэсэр-хане, которая запомнилась мне на всю жизнь.

Сказитель Даха оказался великолепным мастером, под его пение, речитатив и прекрасную игру его внучки мне и, наверное, всем слушателям той ночью казалось, что исчезали стены юрты, расступалась и густая темень, и мы оказывались свидетелями войны небожителей, подвигов знаменитых воинов-баторов и нукеров, побывали в светлых чертогах, сверкающих золотом, серебром и драгоценными камнями; радости, горе и страсти жителей заоблачных стран, интриги тамошних нойонов и ханов были близки к нашим земным, подвиги Гэсэра были понятны и объяснимы. Весь улигер, все его ветви призывали нас подавить в себе все низменное, посвятить свою жизнь всему светлому, доброму, быть выше злобы, зависти и всего мелкого, недостойного. Я часто ловил себя на том, что сквозь сумрак жилища, сквозь голос сказителя, пристально и восхищенно наблюдаю за игрой девушки, и звуки моринхура уходят в неведомые дали, а сама внучка Дахи предстает в моем воображении то небесной принцессой, то возлюбленной самого Гэсэра, то его сестрой-спасительницей; казалось, все прекрасное, что есть в монголках: и легкое движение гибкой руки, и высокий разлет бровей, и алая припухлость губ, неслышно шевелящихся вслед напеву старика, и мелькание между ними жемчужных зубов — все было собрано в ней.

Сказитель Даха временами позволял себе краткий отдых, отпивал из чаши несколько маленьких глотков кумыса, иногда говорил и пел сидя, прикрыв глаза, а иногда ложился на бок и подпирал руками голову. А его внучка все время играла сидя.

Зачарованные улигером мы все не заметили, как в юрте посерело и сквозь тооно пробились первые лучи солнца, снаружи стали слышны шум, гам, топот людей и животных проснувшейся ставки.

— Ну ладно, на сегодня хватит старинных сказаний, — вдруг будничным тоном и обычным голосом, будто бы не он владел нашим воображением всю ночь, проговорил Даха и пошевелил руками и ногами, разминая их.

Находясь во власти ночного сказания, остро сожалея, что летняя ночь так коротка, я простился со всеми и вышел к коновязи, где возле лошадей дремали три моих нукера.

Весь следующий после бессонной ночи день был посвящен обустройству моих воинов. Неутомимый Хормого вместе с братом хана Заха Гомбо проделали все это хорошо и надежно. Прежде всего они проследили за тем, чтобы чуть ниже ставки хана по течению реки Туул нам установили двадцать пять юрт маленьким куренем, определили место для пастбищ наших коней, какое количество мяса и белой пищи и кто будет нам поставлять ежедневно. В середине нашего куреня поставили две юрты для меня — одну белую, предназначенную для моего пребывания, и другую, серую, — для прислуги из трех женщин и одного старика-распорядителя.

Вечером ко мне подъехали в сопровождении десятка нукеров Хормого и Бардам. После того как Бардам придирчиво осмотрел наш курень, а Хормого переговорил с нашими караульными, мы втроем сели за поздний ужин.

— Откуда у вас взялся этот старый борджигин? — спросил я во время еды.

— Даха уже около десятка лет ездит с ранней весны до поздней осени по кочевьям разных улусов. Где бы ни намечался большой праздник или свадьба, там дня за три появляются его пегие лошади. Как он об этом узнает, мне не ведомо, — ответил Хормого. — Он и его внучка, которая выросла в пути, — это те люди, для которых не существует границ владений. Они всегда и везде, будь война или покой, желанные гости.

— Интересно, из каких он борджигинов… — вслух подумал я.

— Он из харачу какого-то рода, не из сайтов. Но людям это безразлично. Главное то, что он хороший сказитель, и память его такова, что является хранилищем многих легенд, преданий и улигеров, — обстоятельно проговорил Бардам и, лукаво покосившись на меня, подмигнул Хормого. — Но ты хотел спросить вовсе не о нем, а о его красавице-внучке. Не так ли, Джамуха-сэсэн?