Журнал «Байкал» 2010–01

— Мой дед решил отдать меня за тебя, я не против того, чтобы стать твоей женой и другом, — тихо, но веско начала она говорить, а ее серые глаза в окружении пушистых ресниц смотрели прямо в мои, и во взгляде была решимость, твердость и какое-то неведомое мне отчаяние. — Но ты большой нойон, глава целого племени и, может быть, захочешь взять еще и других жен. Так вот у меня есть одно условие — я буду у тебя единственной. А детей рожу сколько пожелаешь, но других жен у тебя не будет. Запомни это, Джамуха-сэсэн. Если согласен с этим, бери хоть сегодня, хоть сейчас.

Я коротко ответил «Дза!». Она отпустила пояс, я понюхал ее непокрытую голову, и мы вошли в юрту.

Так неожиданно для всех и для себя я женился. Женился без положенного сватовства, вдали от соплеменников в чужом курене, без выкупа за невесту; Улджей вышла за меня без всякого инжи-приданого, взяла с собой только узелок с одеждой и дедов моринхур. Но ни сказитель Даха, ни мои верные нукеры, ни она, ни я этим обстоятельствам не придали даже крохотного значения. И мы были счастливы с самого первого дня совместной жизни.

Громкоголосый нойон куреня, однако, оказался очень хорошим человеком. Когда ему стало известно о случившемся, он тотчас примчался в юрту Зады, рядом с которой мои нукеры разбили свой майханы, и с порога загудел:

— Как это так, Джамуха-сэсэн, ты соизволил жениться в нашем курене, взял нашу гостью и ни слова мне не сказал! Может быть, ты так же молча и тихо собрался уехать? Неужели думаешь, что мои родичи и я отпустим союзника нашего хана без положенного по такому случаю торжества, неужели мы не обрадуем звонкими песнями и тремя мужскими играми нашего бога и ваше Вечное Синее Небо. А хозяева-онгоны священного Хэнтэя! Оттуда же на три стороны бегут монгольские Онон-мурэн, Хэрлэн-мурэн и наш Туул-гол? Неужели же они не получат положенные жертвы?! Нет, Джамуха-сэсэн, такое пренебрежение к святыням и нам, грешным людям, допускать никак нельзя.

— А ты, старый сказитель, уже съевший половину своих зубов, ты, знающий как никто обычаи степных народов, негодный борджигин Даха, ты почему позволяешь ему это? Или отдать свою внучку, свою кровь и плоть, отдать на сторону, словно старый дэгэл или овечку, обычай монголов небесного происхождения?!

Нойон, наверное, мог бы еще долго гудеть на весь свой курень, и крепкие слова укора у него иссякли бы не скоро, но Даха вскочил с олбога, воздел обе руки и сумел остановить старейшину.

— Мы согласны, мы все согласны, просто не хотелось беспокоить малознакомых людей, которых случившееся, думали мы, мало интересует, — проговорил Даха, хватаясь за руки, за пояс старейшины.

— Вот и хорошо, завтра с полудня состоится свадьба, настоящая свадьба, — нойон повернулся и пошел к выходу, но перед порогом резко остановился.

— Невесту. Скоро придут наши женщины и уведут ее в юрту моей младшей жены.

Так благодаря этому достойному человеку у нас состоялась даже свадьба, состоялась неожиданно, но прошла по всем правилам, и праздновали на ней все хэрэйды куреня и мои нукеры. На скачках и в стрельбе победы были за задаранами, но в борьбе среди наших не нашлось человека, способного бросить наземь коренастого, большеголового, казавшегося совсем без шеи хэрэйдского табунщика.

Наутро Улджей и я ускакали за степные холмы, нашли высокое, продуваемое ветрами место. Я воткнул между камней, привязав на конце голубой хадак, высокую ургу, и мы остались одни с нашей любовью. Для нас в тот день перестали существовать сам белый свет, высокое ясное небо, зеленый покров матери-земли с ее многообразными звуками, курень хэрэйдов, мои нукеры. Возвращались мы в юрту Дахи уже в сумерках, и стойбище встречало нас терпким дымом аргала, ленивым взлаиванием собак, блеянием ягнят и вкусными запахали еды из каждой юрты. Так мы с женой уезжали в полюбившееся нам место и на второй, и на третий день. А на четвертый день с самого рассвета мутной пеленой укрыл окрестные горы, соединив степь и небо в сплошное серое пространство, унылый и мелкий дождь. Мы остались в юрте, слушали игру Улджей на моринхуре со старшими нукерами, слушали легенды старого Дахи.

Вечером, когда было уже темно, сказитель долго и молча сидел перед очагом, потом усадил нас с Улджей напротив, помешивая прогоравший аргал, как-то странно заговорил:

— Нойон куреня вчера приходил, сказал, что Джамуха-сэсэн стал слеп и глух, как марал во время гона. Сказал, что на окрестных холмах и курганах развеваются больше десяти хадаков, а ему надо этих девушек потом отдавать замуж, — поднял голову и внимательно посмотрел на нас Даха. — Завтра прояснится, и вам надо уезжать, поеду и я. Повезу, пока тепло, свое дряхлое тело к вершинам Хэнтэя, туда, откуда скатываются на три стороны наши священные реки.

— Может быть поедешь с нами, поедешь в ставку хана, — всполошилась Улджей. — Потом мы уедем на Онон, в кочевья родных Джамухи.