Журнал «Если», 2001 № 08

— Алексей Юрьевич, Вы снимаете уже больше года, в какой стадии сейчас находится фильм?

— Отснятых метров, может быть, не так уж много, но мы сделали наиболее необходимое — сняли заграничную натуру. У нас в России не осталось замков и даже крепостей, не говоря уже о старых городах. Эту неподъемную часть фильма мы сняли в Чехии. В Чехии, естественно, тоже нет старых городов. Есть Прага — но это город совершенно другой эпохи. А век, в котором существует герой, — страшный, тяжелый, вонючий, грязный. Поэтому нам пришлось создавать средневековый город из разных «кусочков». В одном замке — делали площадь, в другом — мост, потом — дом, где живет герой, затем — площадь перед королевским дворцом и, наконец, последний замок, где видны далеко-далеко уходящие стены, откуда виден город.

— Какая это часть полезного метража — две трети, половина?

— Думаю, даже меньше половины. Но остальное — это уже павильоны, остальное мы будем снимать дома, в Ленинграде.

— Чем Вас так держит этот материал: ведь Вы уже третью попытку предпринимаете, а первая была аж в 1968 году?

— Некие колебательные движения маятника: вот повесть интересна была, допустим, при большевиках. Какие-то намеки, какие-то обстоятельства: здесь намек на Сталина, здесь — на Берию, здесь жалуются, что пришли какие-то совсем страшные люди… Кукиши такие, в симпатичном значении этого слова. Нас закрыли 21 августа 1968 года — сразу, как советские танки вошли в Прагу. Усмотрели в высадке Черного ордена намек на ввод наших войск в Чехословакию.

В 80-х годах мы снова начинали работать над сценарием. Но оказалось, что это абсолютно неинтересно. Потому что пришел Горбачев, стало понятно, что завтра мы станем европейской державой, у нас возликует демократия, и так далее. Было ощущение, что мы с высоко поднятой головой войдем в прелестное завтра, где будем любить друг друга. Сейчас же, когда часть общества находится в некотором отчаянии — потому что ничего не получается, — история о том, что богом быть почти невозможно, делается чрезвычайно интересной. Когда, например, Румата рассуждает: «Я могу разогнать армию, которая реакционна по сути. Но тогда с гор спустятся кочевники, которые вырежут население. Я уничтожу кочевников — тогда из проливов придут маленькие желтоглазые люди, которые… И так далее. И я так должен буду уничтожать, уничтожать, уничтожать…» Все это очень похоже на то, что встает перед любым человеком, который возьмется руководить Россией.

— В прессе речь идет о том, что Вы в третий раз поменяли концепцию. Отличается ли сценарий сюжетно? Есть ли новые персонажи?

— Отличается, но несильно. Хотя… нет, здорово отличается. Стругацким достаточно сказать, что семья съезжает из города, потому что скоро будут книгочеев резать, а мы из этого делаем большой эпизод — как съезжают семьи, как они бегут, помирают от ужаса, как их догоняют и все равно режут.

Придумываем и новые персонажи. Стругацкие все-таки — это такая милая уютная сказка для домашнего чтения… А мы стараемся эту историю как-то проецировать на современность.

— И финал будет другой?

— У Стругацких, я бы сказал, такой социалистический финал: мы будем все повторять, повторять, повторять, и когда-нибудь это принесет плоды… А у нас — экспедиция на эту планету ликвидируется, потому что герой наделал страшных дел — он же полгорода вырезал… Но Румата не возвращается на Землю, он остается здесь — лысый, страшный, полубезумный…

— Он отличается от персонажа Стругацких — рыцаря идеи, романтика?

— Нет, он такой же. Рыцарь идеи и романтик. Он хороший, достойный человек. Но, кстати, если вчитаться, он у них пьяница тоже. Румата и у нас — пьющий человек… У Стругацких есть такая история про дона Кападу, который при казни двадцати семи ведьм не выдержал — изрубил всех, провозгласил Золотой век — ну, я смешиваю там несколько персонажей — и был очень удивлен, когда население набросилось на него с оглоблями. И забило насмерть. Потому что люди так устроены…

— В повести, может, самое главное место — диалог Руматы с Будахом: «Вы знаете, что надо, чтобы люди были счастливы…»

— Вы говорите — в повести. Но если вчитаться в то, что говорит Будах, — это же сплошные банальности. Поэтому он и существует у нас как человек вроде бы ученый, но преподносящий прописные истины. Румата в отчаянии, потому что ему Будах начинает казаться недоумком. Он-то ждал, что этот средневековый великий человек что-то и ему скажет, откроет — как жить…