Журнал `Юность`, 1974-7

Она умерла, как жила. Как учила жить других.

Свидетели вспоминают: в заключении она держалась стойко. Чтобы приободрить немного людей, сидевших вместе с ней в подвале, она утешала их, читала стихи, рассказывала тут же придуманную ею свою сказку. Причем она не удержалась и грустно заметила: «Это, наверное, моя последняя сказка». Когда ее увозили на расстрел, Лене удалось уже на ходу выбросить тетрадку с записями. Так ее мысли и чувства за несколько дней до смерти стали достоянием людей.

Ее не смогли заставить стать на колени. Дали очередь из автомата по ногам…

По реке по-прежнему медленно плывут ярко-желтые листья кленов. Вода в Сетуни по-прежнему темна, небо серо от туч, под ногами мягко шуршат листья осин.

Но я так ясно вижу Лену, по-прежнему идущую рядом, ее походку, ее приветливый взгляд. Вот она проходит мостик через Сетунь. Тут и родились строки стихов, знакомые сейчас многим читателям. Тогда была весна, май, и поистине оглушительный посвист соловьиный стоял в молодых рощах по берегам Сетуни, И стихи ее были не только о любимом, но и о том вечном и прекрасном, к которому она стремилась всю свою жизнь…

Я думать о тебе люблю. Ручей, ропща, во мрак струится. И мост. И ночь. И голос птицы И я иду. И путь мой мнится Письмом на двадцати страницах. Я думать о тебе люблю.

Г. ЦЫБИЗОВ

З. Паперный Светлов и романтика

М. Светлов в Каунасе. Фото публикуется впервые.

Как то я ехал на электричке, и на станции в вагон ворвалась шумная ватага молодых людей и девушек в кедах и с рюкзаками. Отталкивая всех и вся, влетев как будто «на рысях», они угромоздились между двумя скамьями, рассчитанными на шесть человек, примерно «вдвадцатером» и сразу же начали петь под гитару— очень громко и не очень стройно. Я тихо спросил одну девушку, откуда, мол, они, и она гордо ответила: «Мы светловцы».

Пели они все более громоподобно, и, когда особенно раскатисто ухнули, сидевшая неподалеку старушка испуганно охнула и пересела подальше. Я подумал, что эти светловцы не очень похожи на Светлова, который сказал: «Простите меня, — я жалею старушек. Но это единственный мой недостаток».

У этих светловцев — в отличие от самого Светлова — никаких недостатков не было, и поэтому старушек они не жалели.

Мне кажется, у нас начинает происходить что-то вроде инфляции слова «романтика». Иной юноша думает, что достаточно ему пустить свою шевелюру на самотек, превратить в этакую неподнятую целину, обзавестись рюкзаком, взять билет 3-й зоны за 20 копеек и начать петь песню типа «Перекаты да перекаты», или «Перепады да перепады», или «Переборы да переборы», — и он уже романтик, Светлову друг и брат.

Но ведь это всего лишь пригородная романтика, даже не транзитная, она далека от романтики того паренька, о которой сказано: «Но песню иную о дальней земле возил мой товарищ с собою в седле».

А сколько мы слышали самодовольно-романтических песен, где на все лады повторялось: мы романтики, мы уж такие, любим нехоженые тропы, — причем идея нехоженых троп выражалась самыми расхожими словами.

Подлинная романтика начинается не с рюкзака, а с доброты, не с электрички, а с бескорыстия.

Михаил Аркадьевич был добрый человек. Достаточно было взглянуть на его лицо, чтобы в этом убедиться.

Есть лица: губы сложены в улыбку, а глаза смотрят на вас в упор, холодно, настороженно — не два глаза, а два окошечка бюро пропусков.

У Светлова улыбка начиналась у краешков глаз, они вдруг лучились морщинками, возникало нечто вроде сияния морщинок, отсюда улыбка расходилась по всему лицу, и тогда уже было ясно, что он сейчас скажет что-то неожиданное, необычное, веселое. Такая улыбка просто гарантировала, что ничего банального вы не услышите.

Светлов не был ни говоруном, ни остряком. Он всегда был спокоен и никуда не торопился. Жил без суеты.

За столом он не старался завоевать площадку. Никого не перебивал. Как говорят актеры, не тянул одеяло на себя. Паузы между его шутками были долгими, но тем больше его шуток ждали.

Совершенно не думал о том, как он выглядит. Я никогда не видел его костюм тщательно отутюженным. Светлов относился к пиджаку, как к пижаме. Мог запросто лечь на диван в костюме с галстуком. Есть книга «Анатоль Франс в халате». О Светлове такой книги нельзя написать: он выглядел одинаково на трибуне и дома.

И дом его был «домашний», хотя и без особой «домовитости».

Есть такой разряд показных квартир, пускай не очень распространенный, но есть. Это некая обитель, где все дышит творческим величием хозяина. Прежде всего бросается в глаза портрет, где он напряженно мыслит. Мыслит так, как и роденовскому «Мыслителю» не снилось. Нередко хозяин снимается на фоне корешков книг классиков, так что можно прочитать: «Пушкин», «Толстой», «Бальзак».

Не помню уже, о каком литераторе, увековечившем себя на фоне классиков, Виктор Шкловский отозвался: «Сидит, привыкает…»