Журнал Виктора Франкенштейна

Когда через небольшую дверь, выходившую на Ньюгейт-стрит, вывели Дэниела, наступило затишье. Затем момент узнавания прошел, и раздался страшный рев, в котором были ненависть и торжество. Вся отвратительная церемония словно представляла собою некий ритуал человеческого жертвоприношения, призванного излечить общество. Из-за облаков вышло солнце. Дэниел взошел по ступеням на виселицу, встреченный таким хором оскорблений и непристойностей, что удивительно, как он все выдержал. Но он словно бы и не слышал никаких проклятий. Пред лицом полнейшего бесчинства он оставался вполне спокоен; черты его если что-то и выражали, то решимость, даже отрешенность. Однако лай толпы от этого не прекратился. Я глядел на воздетые кверху лица собравшихся, столь счастливые и возбужденные в преддверии предстоящего, что при виде их в голове складывалась картина воплощенного зла. Возможно ли средь этого скопища гнусного порока поверить в то, что человечество создано по образу и подобию Божьему? Божественным человеческий облик не назовешь.

Вокруг шеи Дэниела закрепили петлю, на голову ему натянули грубый мешок — не знаю, было ли в том желание пощадить его чувства. Когда на лице его возникнет гримаса смерти, будет ли кому по силам вынести это зрелище? Да. Толпе. Вслед за тем палач поставил его, хорошенько примерившись, над люком.

Крики и вопли усиливались — палача торопили, чтобы тот дернул рукоятку. Одно резкое движение, и доски под Дэниелом раскрылись. Он полетел вниз, словно падающий в воздухе камень. Толпа лаяла, требуя его смерти, а тело его тем временем билось в последних судорогах жизни. Палач ухватил его за ноги и резко дернул книзу. Тогда Дэниел затих. Жизнь покинула его.

Ранее я видел момент зарождения новой жизни; теперь я увидел миг ухода, когда пламя и энергия исчезли столь же быстро, как появились.

Многие рванулись к телу, желая заполучить что-нибудь на память, но цепи констеблей каким-то образом удалось сдержать толпу. Снова раздался рев; оскорбления, грязные словечки, скабрезные песенки вызвали во мне чувство стыда и отвращения к себе подобным. Палач перерезал веревку и, снявши тело, положил его на деревянную доску. Теперь Дэниела должны были, по обычаю, отдать анатомам, чтобы те немедленно принялись священнодействовать над ним в помещении неподалеку. Об этой работе мне было известно достаточно, потому задерживаться в Ньюгейте я не стал.

С трудом высвободившись из тисков толпы, я быстро зашагал по направлению к Флит-стрит и к реке. Там я сел в лодку, чтобы переправиться в Лаймхаус. Лодочник греб против леденящего ветра, я же рад был холоду. Он утихомирил мою кровь. Он успокоил мои возбужденные нервы. Сошедши с лодки неподалеку от мастерской, выше по течению, я медленно пошел по пустынному берегу. Жалкая это была картина: небольшие деревянные причалы и узкие каменные лесенки, спускающиеся к воде.

Подошедши к мастерской, я не обнаружил там признаков жизни. Все оставалось таким же, как три месяца назад: разрушенное, пустое место, пол усеян битым стеклом и обломками. Приливу, должно быть, случалось подниматься выше обычного, поскольку среди этого хаоса виднелись лужи речной воды. Всякая надежда на то, чтобы восстановить или починить сломанные приборы, была явно беспочвенной: всему моему предприятию суждено было превратиться в развалины. Я поднял с пола стул, поставил его посередине мастерской и сел. Отсюда, через отверстие в сломанной двери, мне видно было реку. Я ждал. Решимость моя была до того сильна, а внимание до того обострено, что я почти не чувствовал холода. Я знал, что он придет сюда, что он пожелает встретиться со мной и, если обладает даром речи, говорить со мной. Все содеянное им имело целью лишь одно — отомстить мне. Он не упустит возможности повстречаться со своим создателем в месте, где восстал из мертвых.

Я прождал весь день. Спрятавшись от дождя и ветра, я сумел с помощью фосфорной спички развести огонь из разломанных деревянных полок, что лежали на полу. Перед самым наступлением сумерек я вышел на причал. От воды шел запах керосина и смолы, слышалось негромкое бормотание прилива, бившегося о деревянные стенки набережной. Я заметил, что по течению плывет бревно, упавшее, вероятно, с торгового судна, — но что это? То, что я принял за бревно, оказалось пловцом, вытянувшимся в воде; я видел, как руки его движутся подобно некоему механизму; следа за ним не оставалось. Фигура приблизилась и подняла голову из воды. На мгновение ее осветил масляный фонарь, висевший в переулке на северном берегу. То было существо — оно плыло к мастерской, не отклоняясь от курса. Он наверняка увидел меня, но не подал никакого знака — ни приветствия, ни узнавания. Затем он снова нырнул, и я потерял его из виду.

Возвратившись в мастерскую, я сел. Я был совершенно спокоен.