Журнал «Вокруг Света» №04 за 1988 год

— Ловко это у вас получается,— усмехнулся я.— Две-три шерстинки на дереве — и уже целая история из медвежьей жизни. Лучше скажите, как тропу находите? По каким признакам ориентируетесь? Заученным движением Коврижных поправил очки на переносице и сказал с обидой в голосе:

— А вы, оказывается, не наблюдательны. И Пришвина, выходит, плохо читали, а у него там все сказано... Ну, вспоминайте, вспоминайте! Какие приметы нужно искать у начала тропы?

Николай Васильевич подошел к соседнему дереву и показал на стволе старую, заплывшую смолой затесь, похожую на клинопись: два коротких удара топором наискосок и один рубыш посередине. У меня сразу же заработала память.

— Так это же «воронья пята»! Древний знак северных охотников-промысловиков!

— Точно! — обрадовался Коврижных и посмотрел на меня, как на подающего надежды ученика.— Теперь поищем такую же отметку у дерева слева. Есть ли там знак, поглядите-ка?

Знак оказался на месте, и Николай Васильевич довольно кивнул.

— Вот теперь можно твердо сказать: мы находимся на историческом месте! Это — старый охотничий путик,— торжественно возгласил он.— Сколько ему лет — двести... триста? Одной Чаще известно. С помощью вот таких зарубок человек обозначал свою промысловую территорию. Он ставил здесь силки и капканы, рубил клети и едомные избушки, ухаживал за токовищами. И если другой охотник, заблудившись, вдруг оказывался на его путике, то поворачивал обратно: на чужой топор не ходи! Такой обычай был в тайге. И никогда не случалось, чтобы кто-нибудь украл добычу или поджег избушку.

Он вдруг замолчал и подозрительно принюхался. Какой-то запах, недоступный моему обонянию, ввинчивался в его широкие ноздри. Пренебрегая тропинкой, Коврижных ринулся в глубь леса и вскоре вернулся обратно: «Лосиная лежка. С полчаса как ушел». Он вскинул свой необъятный рюкзак и позвал собак.

— Это только новичку кажется, что Чаща такая девственная... первозданная. А у нее своя память есть и свое, я бы сказал, отношение к человеку. Уверен, тут каждый гектар находился когда-то под антропогенным воздействием. В хорошем смысле, конечно.— Словно подтверждая его слова, тропинка вынырнула из-под слежавшейся подстилки и заструилась среди поваленных деревьев и пней. Идти было легко, и Коврижных с удовольствием рассуждал:— По любой складке местности, по дереву, по извиву тропы можно прочитать все изменения, все события, которыми жила Чаща. И каждое поколение охотников по-своему отметилось на ее страницах. Только надо уметь читать!

— Вот и давайте попробуем,— предложил я.

— Погодите, не все сразу,— протестующе поднял руку директор.— Настоящая Чаща — она впереди. Если, конечно, от нее что-нибудь осталось.

Чем дальше мы забирались в лес, тем уже становилась тропинка и медленнее движение. Тайга расступалась неохотно, щетинилась и кололась ветками. Сосны и выросшие под их пологом молодые елки сплетали над нашими головами плотный покров. Я чувствовал себя в полной изоляции. И, наверное, проскочил бы мимо, если бы корявый пень не подставил мне «ножку». Лежа на земле, я увидел краем глаза спрятавшуюся в зарослях... беседку. Да, да, беседку! Может быть, ту самую, из пришвинских времен, где писатель сфотографирован вместе со своим проводником Александром Губиным.

Коврижных ходил вокруг таежного приспособления, такого простого и трогательного, и восхищенно качал головой: «Редкостная выдумка!»

Что такое беседка? Лучше, чем сам Пришвин, об этом не скажешь: «На тропе... срублены были деревья: из них одно большое дерево было укреплено на пнях, другое — повыше: на первом, чтобы посидеть, а ко второму — прислониться спиной уставшему человеку. И это маленькое сооружение носило название беседки, не в подражение беседкам дворянских садов, а и вправду для беседы: разные же люди идут по общей тропе, старые и малые, бывает, кто и отстанет, а тут на месте отдыха все сходятся, все отдыхают и непременно беседуют, рассказывают друг другу, кто что заметил в лесу».

Вокруг стояла настороженная, почти осязаемая тишина. Не знаю, как Коврижных, но я испытывал чувство благодарности к тому неведомому лесовику, что вывел свой след в Чаще и на скрещении троп поставил эту немудрящую лавочку-завалинку. Сколько людей перебывало тут, русских и коми, сколько тайн и разговоров погребено под этими задубелыми от ветров и морозов бревнами, кое-где источенными жучком-короедом! Люди приходили сюда чужими, незнакомыми, а расставались свояками, братанами и долго еще помнили друг друга.

Было так хорошо посидеть здесь, впитывая эту вязкую, почти мемориальную тишину...

Чаща на каждом шагу задавала загадки, но вот с ответами не спешила. Мы поднялись на гребень холма и увидели ровную, похожую на донышко лесного ведерка поляну в окружении величавых сосен. Все было слишком «антропогенно», чтобы усмотреть в ее очертаниях замысел природы. У каждого из нас мелькнули свои догадки.

— Глухариное токовище,— сказал прагматик Коврижных, склонный к охотничьим преувеличениям.

— А может, место медвежьих игр? — предположил я.