Журнал «Вокруг Света» №08 за 1978 год

Мы обошли его кругом. Не было желания ни искупаться, хотя еще пекло, ни долго задерживаться. Боря поискал ручеек, который бы вытекал отсюда, но не нашел. Озерная, по-видимому, рождалась в другом месте. Она смыкалась с озером лишь в весеннее половодье.

На обратной дороге началась работа. И вот когда осталось взять последний шлих, судьба лишила нас лотка. Я набрал с террасы полный лоток земли, но у ручья поскользнулся и хрястнулся вместе с ним о камни. Лоток, который все месяцы служил верой и правдой, с треском и стоном раскололся надвое.

— Бог есть, — глубокомысленно подытожил Боря.

Вот и все. Мы чувствовали себя, как хлеборобы, убравшие последнее поле. В лагере быстро сообразили баню, мылись уже при свечках. Потом был роскошный ужин. Торт из остатков сливочного масла, сгущенки, орехов и вареная. Салат из свежей рыбы, горбуша в томате, уха, лепешки. Лида достала пакетики с НЗ, о которых запретила нам даже думать во время экспедиции, бутылку переболтанного, промороженного вермута, которую берегла, с начала сезона. Пили за тех, кого не было с нами, пили за любимых, а главное, за то, что благополучно закончили работу.

Через несколько дней обещали вертолет. Мы упаковали в ящики образцы, отчистили копоть с котлов и ведер, собрали имущество. Как при переезде на новую квартиру , обнаружилась масса хлама, с которым было жаль расставаться.

Вертолет, разумеется, вовремя не пришел. В тот день, связь со Шлоссбергом, знающим обстановку, держали сначала в семь утра, ее отложили на десять, на тринадцать, шестнадцать... А потом разыгралось осеннее ненастье, семь погод на день — сеет, веет, крутит, мутит, сверху льет, снизу метет. Потом что-то у вертолета сломалось. Ждали запчасти из Владивостока.

И когда мы уже отчаялись дождаться, стали понемногу распаковывать вещи, послышался тяжелый гул двигателей...

Мы летели над восточными отрогами легендарного Джугджура и знали, что уже никогда не увидим ни этих печальных гор; ни рек с кипящей в проранах и «трубах» водой; ни лесов, где от трав кружится голова и темными ночами светятся умершие деревья; ни свирепых и цепких капканов кедровника, который стреноживал нас, когда шли, и жарко горел в костре, согревая в холодные ночи. Сверху горы были как бы сдвинуты, приближены друг к другу, но мы-то по ним ходили и знали, как мучительно далеко отстояла одна вершина от другой.

Хребты вдруг оборвались, и показалось море. Мы разбивали лагерь рядом с ним и видели его лишь на горизонте полоской, когда поднимались на вершины. Далеко в море вдавался мыс Энкэн, около него ютился в распадке крошечный поселок Кекра, где жили Боря Тараскин с женой и маленьким сыном, линейщики, монтеры, работники метеостанции, почты и сельского Совета.

И какая-то необъяснимая печаль навалилась на нас. Над галечным берегом — длинным и пустынным — носились чайки. То там, то здесь всплывали любопытные нерпы, а мористей резвились касатки. Дышало море, накатывая высокие белые волны...

У каждого, говорят, есть свой лес. У каждого есть свои горы, свои поля и степи. Так есть и берег. Этот мрачный охотский берег теперь был нашим. Да, на этом участке мы уже закончили разведку для геологической карты двухсоттысячного масштаба, и, кажется, нет причин, чтобы возвращаться сюда. Но вдруг когда-нибудь понадобится карта более крупного масштаба? Или какой-нибудь шлих, затерявшийся в сотнях других, укажет на богатое месторождение? Тогда мы вернемся. Конечно же, вернемся, если снова позовет этот наш берег.

Евгений Федоровский, наш спец. корр.

Мяч Камеи

Когда самолет после долгого перелета опустился в Анадыре, оказалось, что над Чукоткой бушует свирепая апрельская пурга.

Я прилетела на семинар чукотско-эскимосских мастериц прикладного искусства, но вот беда, сами они добраться до Анадыря не могли, небольшие самолеты местных авиалиний в метель не летают. Так мы и сидели: я — в Анадыре, тревожась, что срок командировки истекает, они — в поселках, рассеянных по всей Чукотке, — Нунямо, Лорино, Лаврентия.

Наконец пурга стихла. Приехавшим женщинам отвели помещение в Доме культуры, выдали оленьи и нерпичьи шкуры, камус, бисер, замшу. Женщины долго рассматривали меха, решая, что сделать из каждого куска. То и дело кто-нибудь подходил к опытным швеям, чтобы вместе найти форму изделия, подобрать удачное цветовое сочетание и орнамент. Все знали, что лучшие вещи пойдут на выставку в Москву, и потому увлеченность работой подогревалась азартом соревнования. Шили целыми днями, для бодрости прихлебывая крепчайший чай. Расходились неохотно, и то лишь потому, что надо было освобождать помещение. Многие уносили меха с собой, чтобы еще поработать вечером.

Веками чукотские и эскимосские женщины одевали всю семью, шили постоянно, ежедневно, но прежде чем приняться за шитье, надо было снять шкуру с убитого зверя — это тоже считалось женским занятием — и выделать ее. Кроили ножом на доске, положенной на колени.