Журнал «Вокруг Света» №08 за 1994 год

У меня появились новые соседи — буревестники. Откуда, интересно, они тут взялись? Странный вопрос. А откуда здесь взялся я? Не иначе как с неба свалился. Вот и они тоже, тем более что к ним это выражение подходит, пожалуй, даже больше. Буревестники, расправив крылья, взмывают ввысь, описывают круг, потом снова устремляются к поверхности океана и начинают долго парить над волнами. Время от времени они пролетают над плотом, едва не задевая крыльями навес. Думаю, ко мне их тянет из любопытства: своими крошечными глазками-бусинками они, кажется, стараются заметить каждую мелочь в моем нехитром хозяйстве. За полетом этих восхитительных птиц я готов наблюдать часами...

Приходит время завтракать. Я опираюсь спиной на подушку и принимаюсь за скудную трапезу, состоящую только из сушеной рыбы. Поймав макрель или корифену, я провяливаю ее пару дней на солнце. Через два дня, когда рыба почти высыхает, оставаясь, однако, мягкой, ее уже можно жевать.

Наскоро позавтракав, сажусь определять свое местоположение. Расчетами я обычно занимаюсь либо на рассвете, либо на закате, пользуясь таблицами солнечного склонения, приложенными к навигационным картам. Ночью же координаты легко вычислить по звездам. Хвала небесам! Они снабдили меня вечным и самым надежным компасом, уж он-то никогда не подкачает. А чтобы определить скорость дрейфа, я засекаю время, за которое комок водорослей — я обрываю их с резинового днища — проходит от плота до свешенного за кормой шеста. По моим подсчетам, отрезок этот равен семидесяти футам. Таким образом, если комок водорослей покрывает это расстояние за одну минуту, моя скорость составляет порядка 2 — 5 узлов, то есть 16 миль в день. Стало быть, за день при благоприятных условиях я теоретически могу покрыть от 10 до 20 миль, а то и больше. Однако на самом деле я еще ни разу не проходил за день больше двух десятков миль...

Чтобы поддерживать физическую форму, я начал делать зарядку. Заниматься физкультурой можно лишь ранним утром, вечером или ночью, поскольку к полудню температура воздуха подскакивает до 500 С. Это — сущее пекло. Когда солнце стоит в зените, я чувствую себя как на сковородке. Даже обливания морской водой не приносят облегчения: капли влаги высыхают на разгоряченном теле в считанные секунды. Перед глазами плывут радужные круги, сознание того и гляди померкнет — всякий раз ощущение такое, будто меня огрели по голове огромной кувалдой...

А ночами — собачий холод. Завернувшись в спальный мешок, я лежу и стучу зубами. И долго не могу заснуть. Только сумерки и рассвет облегчают мои страдания. Как только солнце проваливается за горизонт, плот и все, что находится внутри, мало-помалу остывает. Боже, какое блаженство! Я сижу, откинувшись на спину, натягиваю на ноги спальник, подкачиваю обвисшие секции плота и походя, через смотровое окошко, наслаждаюсь дивным зрелищем — величественным закатом: раскаленный добела шар в окружении свиты облаков самых разных, причудливых форм медленно погружается в океан, далеко-далеко... А потом наступает ночь, и снова у меня зуб на зуб не попадает от холода. И так изо дня в день.

Утром океан по-прежнему спокоен. Пока. Спустя время я вдруг слышу, как из морских глубин доносятся все нарастающие звуки таинственной мажорной симфонии. Музыка начиналась с низких, едва уловимых аккордов, затем они крепли, набирая силу, и звучали все возвышеннее, пока наконец не достигали немыслимых высот и не начинали вторить биению сердца. Но вот я уже чувствую, как мажорное звучание постепенно сменяется минорным. Вскакиваю на колени, всматриваюсь в горизонт и вижу: за кормой, издалека, прямо на меня надвигаются огромные глыбы кучево-дождевых облаков. Брюхо у каждого облака плоское, черное — вот-вот разверзнется и обрушит ливневые потоки. Мало-помалу черные тучи заполняют весь ясно-голубой небосвод, и я замечаю, как следом за ними движется сплошная серая стена дождя. Незримая кисть художника-великана вдруг расцвечивает небо — от горизонта до горизонта — полной яркой радугой. Ее вершина, растворяясь в выкрашенном в белесо-серые тона поднебесье, висит прямо у меня над головой.

Поднимается легкий бриз — он приятно ласкает воспаленное от жары лицо и треплет полотнище навеса. Гладкая синевато-стальная поверхность океана взъерошилась белыми барашками. Солнце зависает на западе у самой линии горизонта. Оно как бы на прощание отбрасывает лучи на восток, грея мне спину, — навес плота вдруг вспыхивает ослепительным оранжевым светом, обогащая палитру, созданную небом и океаном, новой сочной краской.

Вслед за тем другая гигантская незримая кисть выписывает вторую полную, поражающую своим совершенством радугу, которая застывает под первой, чуть позади. А между этими цветными полукольцами зияет громадная темная дыра — сумерки. Радуга что поменьше являет собой как бы вход в насыщенную влагой пещеру.