Журнал "Вокруг Света" №4 за 1997 год

Съезжаем с трассы в лесок, качаемся на ухабах мерзлой грязи и, миновав старинный Вятский тракт, выруливаем под слепящее низкое солнце, на желтое, жухлое поле. Деревушка, а за околицей, ниже, лагерная поляна палеонтологов, отделенная от обрыва стеною пихт. Здесь спешиваемся и спускаемся к Вятке по ребру лощины, по крутой хоженной тропе. Но еще на самом верху задерживаемся мы с Валерием — захватило дух: катит широкая и мощная река, и по глади ее плывут голубые, белым отороченные круги, шурша и вращаясь, слипаются по пять, по десять к новые, и те уже обрастают белой каймою — настоящее кружево!

— Это же ледостав! — радуется удаче фотограф.

Я же под этим мрачным яром переживаю странное чувство, можно сказать, палеонтологическое. Затененная кручей река, вся в таинстве природных перемен, творит вокруг себя нечеловечье безлюдье, течет так, как вечность назад. Настоящая река времени.

— Мне это место напоминает ефремовский рассказ «Тень минувшего», — подтверждает Алик. — Да, да, тот самый, в котором громадный динозавр встает как мираж над обрывом.

— А что чувствует палеонтолог, когда в таком месте находит, раскапывает, очищает скелет древнего существа?

— Нельзя описать, — улыбается Алик. У него в глазах мудрость, а выражение

лица порой совсем мальчишеское. Череп несет — как мать младенца. Встает у ямы, возле самой ледяной корки, что наросла вдоль воды. В красной глине выкопана неглубокая яма, будто могила.

— Здесь ученая дама из Китая нашла скелет парейазавра. Нашла в первый же день, и, оказалось, единственный за весь сезон у нас I целый «парень». Тут, как кто приезжает — так ему сразу и везет. В 94-м появились первые австралийцы и наткнулись на 25-сантиметрового парейазавра — малька: ни до, ни после такого не было. Сумин в 90-м открыл суминию — мелкую змееголовую яшерку.

— Есть палеонтологи от Бога, Алик?

— Знаете, иногда иду, — вот как мы сейчас шагаем вдоль берега, — а внутренний голос подсказывает: сейчас остановишься, повернешь направо, поднимешься на несколько метров, протянешь руку... Так я нашел в 92-м первый скелет хищника — ящера горгонопса. Нашел и...

Он расчищал позвоночный столб суминий, уходивший вглубь, в зеленоватый прослой глины меж рыхлыми красно-коричневыми мергелями. Расковырял палочкой остаток размытого костяка: сохранились только стертые зубы, взрослая особь. Но вдруг что-то кольнуло: посмотреть еще. Наткнулся на конечность: фаланги, не характерные для суминии. Выкопал две чьи-то лапы. Заработал дальше, и — череп! В полуметре, в очередном куске, целый совершенно: белеет «живой» и скалит зубы абсолютной сохранности. Алику чуть плохо не стало. И сердце заколотилось: как взять? Кости скелета расчистил — путаные, мелкие, битые. Стал оконтуривать по ним, по бордовому цвету, более темному: окисел железа указывает на органические останки. Высвободил кусок с квадратный метр. Потом сушили этот монолит. Жара была, и на нее понадеялись. Когда стали переворачивать, то сыроватый череп, изначально, видимо, весь в трещинах, распался на кусочки в несколько миллиметров.

— Можете представить мои ощущения, — вскидывает брови Алик. — Череп буквально сыпался у меня сквозь пальцы. Со мной была истерика.

— А дальше?

— Пинцетом собрал я все кусочки в спичечные коробки, окружающую породу сгреб в отдельный мешочек. Написал сопроводительное письмо и отослал в Паче-онтологический институт доктору наук Ивахненко. Только он мог реставрировать. Костяк поехал отдельно, я его три месяца препарировал в Москве, день и ночь корпел над бинокулярными линзами, а когда закончил, то был готов и череп, — за исключением нескольких маленьких кусочков, которые залепили эпоксидной смолой. Меня даже утешали: такие несчастья бывают и у опытных палеонтологов. А скелет оказался совершенно полный, лишь задних ног не было — может, сожрали, а может, потоком унесло. Горгонопс вышел — 75 сантиметров в длину, специалист по засадам. А ведь предполагали, что хищников здесь не было. Но раз были травоядные ящеры, то рядом обретались и хищные.

Мы пришли.

— Соколова гора. — Алик обводит рукой обрыв.

Увенчанная изумрудом одинокой пихты, вздымается, топорщится и расплывается вширь — на сто, двести метров — каменная желтая глыба и, кажется, оживает, обращается снова в песок, который уже несется неосязаемо над тобой, рассеянный в водах древнего потока...

По крутой, осыпающейся тропинке мы взбираемся меж палевых слоистых скал, меж их округлых башен, изрытых птичьими норами. Наверху, на высоте 22 метров, еще гуще желтизна заката. Тропой вдоль обрыва бредем до машины. Опять Вятский тракт, ухабы, обрыв. Агафонова линза, придонная часть еще одного древнего потока.

Маленькими дырочками испещрены многие метры откоса — это поработали здесь мириады пчелиных гнезд.

— Мешают нам, смазывают рисунок, — сетует Альберт, — но не жалят.

И последний, с обрыва взгляд на реку времени, что катит все так же, крутит кружева льдин.