Жуть-2

Оля мгновенно затихла, а Юля сняла крючок, приоткрыла дверцу и протянула к еноту руку. Оля открыла рот и громко всхлипнула. Один из енотов оскалился и зашипел. Юля испугалась и отошла.

— А они кусаются? — поинтересовалась младшая сестра.

— Не знаю, — ответила Юля.

Они отошли, а еноты оживились: первый, который побольше, встал, опёрся лапой о сетку дверцы и отодвинул. Прямо как человек. Когда увидел, что путь открыт, немедленно прыгнул вниз и потрусил в сторону туалета. Второй удивлённо заработал усами, осмотрелся, обнюхал выход на свободу и деловито последовал за товарищем.

— Вот видишь, — Юля облизнула пересохший рот, — теперь из них не сделают шубу.

— А куда они идут? — продолжая всхлипывать, спросила Оля. — Давай посмотрим!

— Давай, — согласилась Юля и они пошли по следу сутуловатых и неторопливых енотов.

Степан увидел открытыю клетку примерно через четверть часа. Последнее время, проходя мимо клеток, он старался в них не заглядывать. В его новом страшном мире за грязными решетками сидели совсем не лисы, не песцы, не куницы и не еноты. В тесных, грязных, вонючих и липких, вечно продуваемых ветром клетушках — томились не детеныши животных, а человеческие дети. Белые, но большинство — грязные калеки с торчащими вместо ног или рук костлявыми обрубками, и уроды в болячках, с выцарапанными глазами и разодранными до липкого розового мяса загривками.

Он старался на это не смотреть, а в голове вертелась, оставляя всё меньше сил выносить, и наматывая всё больше желания всё к черту бросить, мысль, что он заурядно сошел с ума.

Степан приблизился к открытой клетке, прочитал написанную от руки бумажку. Дата рождения животных. «Еноты, — мысленно вздохнул Степан, — девять месяцев. Пора значит. Надо ловить».

Он проверил в кармане шприц и переложил в правую руку специальную рогатину, которой перед уколом удерживают животное за шею. Затем присел и опустил голову к самой земле. Между лотком с экскрементами и робкой травой имелся небольшой зазор, в него легко просматривались все проходы между рядами. Пролезть в эту теснину не смогла бы даже куница, не то что енот. Значит где-то могли сейчас мелькнуть его черные когтистые лапки.

Но Степан высматривал другое.

Апрельский вечер заставляет себя ждать. Уже и поздно, и восемь, и девять, а Солнце всё еще висит над лесом, оранжевое и тяжелое, как испанский апельсин. Илья Афанасьевич и Егоров засиделись. Слово за слово, вспоминая то школу, то институт, то войну, дотянули до позднего. Когда уже правильней остаться, чем тащить на непослушных ногах себя и дочерей до дома. Даром что ли друзья.

Уговаривая товарища заночевать, Илья Афанасьевич бахвалится. Такое, мол у него замечательное предприятие, такое оно чистое, экологичное и так далее, а самое важное — гуманное. Ведь все звери в чистоте, сытые да ухоженные, максимум по два в клетке. Качество, итить.

— Я делаю мир красивей, Егорыч. Читай по губам: кра-си-вей.

— Это как? — изображает удивление Егоров.

— Вот так! Мех — это же красота. Модницы во как любят? Ух! Их же хлебом не корми, дай мех на себя… того самого, напялить. Аж молодеют. Да! Так мы еще и природу экономим, слышь меня, Егорыч.

— Да ты что? — снова удивляется Егоров.

— Э-э-э, дурилка, животинку охотить не надо, дикая — пусть живёт, мы на шубу свою растим, специальную. Природе польза и нам не вред, сечёшь?

— Не-а, — мотает головой Егоров.

— Тоже мне… а вот так и есть, экономим, бережём. Да мы даже того, не как в Китае живьём! Мы по-человечески, по-нашему…

— Ты это про что, Илюха?

— Про забой, как про что? Китайцы, твари, с живых зверей, — Илья Афанасьевич корчит рожу и презрительно к китайцам трясет головой, — а мы… э-э…, тоже, конечно, с живых, иначе как — мех плохой, но мы же цивильно, понимаешь, снотворное, все дела.

— И чё? — не понимает Егоров.

— То! Ладно, чуча, пошли! Нет, вот прямо сейчас и пошли! Покажу тебе.

— Что? — качается на стуле Егоров.

— То! Пошли!

Они встают и, шатаясь, добираются до выхода из бытовки. Цепляясь за висящие на вешалке куртки, обуваются и выходят. Длинные тени стелятся перпендикулярно рядам, превращают пространство в необычную, с сочно-ягодным отливом шахматную доску. В черных клетках копошатся звери, кто-то скулит, кто-то рычит, кто-то хрустит, ломая зубы об железо.

— Вот оно! Вот! Моё всё, — озаряется радостью Илья Афанасьевич и делает глубокий вдох.

— Угу, — едва держась на ногах и закрывая нос, соглашается Егоров.

— Пошли. Сейчас покажу.

— Пошли.

Они долго идут мимо клеток и добираются, наконец, до навеса. Под ним стоит разделочный стол, торчат полированные болванки, с потолка свисают огромные стальные крюки. Илья Афанасьевич щелкает выключателем, загорается яркий свет — огромная белая лампа в железной решетке висит под крышей.

— Ну и вонь, — выдавливает из себя Егоров.

— Да уж, — зажимает нос Илья Афанасьевич, — это отсюда, — он подходит к небольшому, два на три метра контейнеру и гулко пинает его сапогом.

— А что здесь? — интересуется Егоров.

— Отходы, тудыть их. Степан же один сегодня, а тут вдвоём надо, тяжелый, итить, вот и оставил.