Жуткие снимки

Мурка странно быстро забывала пережитое. Как только вернулись в летний душно-звонкий город и окунулись в хлопоты, ей стало казаться, что все, случившееся среди северной природы, сосен до неба, заброшенных деревень, оскверненных церквей, болот и гадюк – было с кем-то другим, не с ней.

И даже Ваську и девочку Элю тоже видел кто-то другой. Не она сама, Марта Катцепрахт, студентка первого курса Академии – третьего августа был приказ о зачислении.

У нее было полно других хлопот и забот. Не до призраков и тоски. Отец поправлялся, и с чувством безвозвратного повзросления его следовало навещать, приносить вкусненькое, не волновать, а подбадривать, по вечерам звонить его жене с отчетом. Та оказалась мила, умна, тактична и, в другом городе с младенцами на руках, была благодарна Мурке, что за супругом есть дочерний присмотр. С отцом отношения складывались совсем новые. Но теплые. Он вызвал нотариуса в палату и подписал доверенность, по которой Мурка могла делать с бабкиной квартирой что угодно, мол, все равно ж надо продавать. И Мурка продала. В тот же день. Работодателям Мити. Теперь неприличному секретному заведению никуда не надо переезжать, и Мурка радовалась, что после занятий в Академии по-прежнему сможет заходить в гости, есть пирожные и рисовать картинки для заработка. Сделку сопровождал сам Митя, и, когда сумма с нужным количеством нулей пришла на отцовский счет, тот так быстро пошел на поправку, что врачи разрешили перевезти его в санаторий под Зеленогорском.

Это оказалось кстати. Потому что нечего было отцу снова заходить в эту квартиру и рисковать здоровьем.

А со всем остальным, кроме заколоченной комнаты, в квартире помогали разбираться все. Петя и Андрюша предложили «зачистить не глядя», но Мурке так жалко было бабку, так стыдно и за себя, и за мать, что она надела респиратор и занялась разбором завалов сама. А Янка пришла помогать. Большую часть тряпья они, конечно, выкинули, но много-много платьев пятидесятых-шестидесятых годов, хорошо сшитых, удивительных, обнаруженных в недрах громадного платяного шкафа – дорого купили винтажные салоны и костюмерный цех киностудии. Киностудия же забрала и сам шкаф, и еще кое-какую мебель, и детскую кроватку с никелированными шариками, и даже довольно облезлый манекен в платье Мальвины, с лица которого Мурка отодрала фотографию девочки-дауна, и аутентичный «советский домашний текстиль» типа ковриков и одеял, и даже неношеную старинную детскую одежду, и ботики, и туфельки. Мурка ужасалась:

– Грязное же все!

– А мы сейчас прямо в химчистку повезем. А вот скажите, там в коридоре сервиз ЛФЗ в коробках, не продаете? А вот тот диванчик кожаный с деревянной спинкой, почем отдадите? А кукольные кроватки? А игрушки советские, куклы и неваляшки?

Пара сервизов ЛФЗ, столовый семидесятых годов, но редкий, и чайный, кобальтовая сетка, нетронутый, в заводской упаковке, как и несколько фарфоровых статуэток, хорошо ушли через Митю в антикварный салон. Старинные елочные игрушки Янка отмыла и разложила по пластиковым контейнерам с отделениями:

– А эту красоту мы никому не отдадим!

Так что через неделю от бабкиной жизни остался только сундук с архивом, два контейнера с елочными игрушками, протестантская старинная библия на немецком языке, голубой плюшевый альбомчик с фотографиями (прости, девочка Эля!) и старинное настольное, с помутневшей амальгамой зеркало размером с книгу, в рамке из эмалированных цветочков – Митя сказал, редкость. В сундуке как раз хватило места на все это, и Петя с Андрюшей, кряхтя, отвезли его в кладовку к Шведу и засунули под альпинистское снаряжение рядом с зимними шинами… Пусть постоит, пока отец не приобретет новую квартиру. Теперь в бывшей бабкиной халупе работали строители, обдирая стены до царского кирпича и снося советские, двадцатых годов, хлипкие перегородки, а Мурка с Янкой и Митя разрабатывали дизайн-проект. Это было весело и интересно.

Но весело и интересно здесь стало лишь потому, что сначала Петя и Андрюша четко и быстро ликвидировали главное проклятие квартиры, которое несколько десятилетий, видимо, находилось в заколоченной комнате. Как только убрали это, дышать стало легче, и можно было уже впустить в квартиру и Янку со Шведом, и покупателей барахла, и строителей… Про это знали только Мурка, Митя и Петя с Андрюшей. Отец тоже знал. Но говорить с ним об этом Мурка не стала: не после инфаркта. Сказала лишь:

– Вывезли, захоронили. Не думай больше об этом.

Она и сама старалась не думать об этом. Получалось. Она надеялась даже, что память постепенно затрет, замажет серой краской то, что ей пришлось увидеть в заколоченной комнате. Ведь закрашивает же она всю эту историю с матерью, то, что случилось далеко в лесах на севере? Только одно слово «гадюка» в голове кровавым цветом вспыхивает.

Нет, конечно, забывать насовсем нельзя. Но и позволять ранить себя этим, уродовать – нельзя тоже.