Через минуту подлетел мой автомобиль, фиолетового крика винтажный «Бьюик», и шофер Стас распахнул дверцу. Мы прыгнули на заднее сиденье и продолжали целоваться всю дорогу до моей знаменитой берлоги на Знаменке. Минут пятнадцать. В Стасе я уверен, никому из тех, кто знает Стаса, не придет в голову стесняться Стаса. Он настолько привык к подобным сценам, что даже ленится подглядывать в зеркало заднего вида. Наверное, никто в мире не видел документальной хроники про меня больше, чем Стас. Мы бросили его в авто, которое с визгом затормозило у двери, вихрем влетели в подъезд, не останавливаясь, продолжая целоваться. Кубарем ввалились в лифт, не разжимая объятий. У меня давно не было кого-то, от кого мне не хотелось бы отрываться. Примерно это я сообщал ей каждым движением своих губ. Она водила язычком по кончикам моих зубов так, будто хотела, чтобы я знал, что она совсем не такая смелая, как я о ней думаю. Нет, ей вовсе не страшно, разве только – чуть-чуть… Я на ощупь вставил ключ в замочную скважину и по тому, как беглая судорога сковала ее губы, зажатые в моих губах, понял, что она ощутила этот жест как неповторимую индивидуальность моего проникновения. Я медленно и плавно поворачивал ключ, чтобы дать ей понять мой стиль, мои повадки внутри. Она доверчиво проглотила мой язык. Мы уже сделали это, даже не раздевшись, даже не войдя в квартиру.
Она сама раздевала меня. Нет, она не делала это торопливо, стаскивая штаны вместе с трусами, как шлюхи-группиз. И она не делала это страстно, вцепляясь зубами в пуговицы рубашки, сопя и похрюкивая, как похотливые студентки. И совсем не делала это томно, разыгрывая каждый жест как мини-спектакль и танцуя с моим ремнем, как богемные барышни, и отыгрывая стриптиз, снимая с себя одежду, как кухарка листки с кочана капусты. Нет. Она делала это неумело и целомудренно, а я впервые за двадцать лет вспомнил, неважно…Я ответил ей тем, что перестал быть похожим на себя, я перестал узнавать собственное поведение. Я не бросился на нее, как возбужденный скунс, не задрал юбку и не запустил сразу руку ей в трусы. Я не нагнул ее лицом на кушетку и не загнал своего Ланселота в ее беззащитное укрепление. Я даже не бросил ее на колени и не стал прижимать ее губы к моей ширинке. Я медленно и нежно, пуговица за пуговицей, крючок за крючком – ой! – извини, заколка! – снимал с нее лишнее. Мы легли голые, держась за руки, и терлись друг о друга носами, будто это – самое прекрасное и важное, что есть в сексе. Ни один из нас не думал об оргазмах, мы испытывали непрерывный экстаз, едва касаясь друг друга. Вспоминаю, что вел себя настойчивее, даже когда лишался невинности.
Санта-Бирн однажды ответил на вопрос «почему он живет в Нью-Йорке?»:
Следующие часы были объявлены Юнеско временем нежности. Во всяком случае, на моей суверенной территории. Час проходил так же незаметно, как для древних абиссинцев век. А затем мы неожиданно и некстати вспомнили, что язык существует не только для ласк, и она вдруг стала очень любопытной.
– Ты правда трахнул больше тысячи девчонок?
– А правда говорят, что ты – и с мальчиками тоже?
– Расскажи мне про групповой секс?
– А правда, что секс под коксом в десять раз круче?
Я курил, она упиралась своими маленькими кулачками мне в грудь, махала ресницами, морщила носик, усеянный озорными веснушками. Все как обычно, но – все по-новому. Что со мной? Время от времени ее чувственный интерес сменялся профессиональным.
– В газетах пишут, что ты без порошка вообще на сцену не выходишь?
– А кто платит, когда вы на сцене ломаете аппаратуру?
– А за погромы в отелях?
– А штрафы за пьянство в самолетах?
– А кто достает тебе кокс на гастролях?
– А правда то, о чем говорил Гвидо в клубе?
Сначала я отвечал односложно почти на все ее вопросы. Потому что в моей голове тоже вертелись два вопроса, которые я так хотел, но не решался задать.
Первый:
– Какого черта тебя угораздило связаться с Гвидо?
Второй:
– Как ты умудрилась до этой ночи оставаться девственницей?!!
Нет, все-таки три вопроса:
– Почему ты выбрала именно меня своим первым?!
Конечно, она не ответила ни на один из моих вопросов.