Жженый сахар

Пурви хлопает в ладоши и заводит песню. Я улыбаюсь и только потом понимаю, что не знаю слов. Мелодия вроде знакомая, но я не помню, где слышала ее раньше. Они переходят ко второму куплету, и я теряюсь уже окончательно. Я не знаю, что это за язык. Точно не маратхи. Возможно, гуджарати. Но откуда бабушка так хорошо знает гуджарати? Может быть, это какая-то бенгальская песня? Что-то из Тагора? Теперь поют все. Даже мама помнит слова. Мой взгляд натыкается на Дилипа, и от изумления я сажусь на пол. Дилип тоже поет и хлопает в ладоши.

Мой муж, который с трудом говорит на хинди, поет колыбельную вместе со всеми.

Песня тянется бесконечно, куплет за куплетом. Все незнакомые песни кажутся чрезмерно затянутыми. А затем она резко кончается. Все смеются, хлопают в ладоши и смотрят на маму с Аниккой. Все стоят ко мне спиной и загораживают от меня мою дочь.

Я поднимаюсь на ноги и вижу, что мама прижимает к себе Аникку одной рукой, а другой обнимает Дилипа. Пурви и новая папина жена держатся за руки.

Я снова чувствую себя невидимой и только потом замечаю, что мама смотрит на меня в упор.

Смотрит широко распахнутыми глазами и не моргает.

В комнате жарко, я оттягиваю ворот футболки. Мама по-прежнему не отпускает мою дочку и мужа. Она наблюдает за мной. У нее острый и ясный взгляд.

Мы глядим друг на друга. Мама молчит. Я молчу.

Все остальные улыбаются и смеются. Они все еще напевают мелодию незнакомой мне песни, все еще играют в шарады. Маме все потакают. Ей дозволено все, что угодно, потому что она больна.

Но она не больна.

Она пытается переписать всю историю заново, без меня? Пытается вычеркнуть меня из памяти и из жизни? Я еще не успеваю додумать эту жуткую мысль, как уже чувствую, что испаряюсь.

Врач ничего не нашел. Никаких бляшек, никаких новообразований.

Они снова заводят песню, окружив маму с Дилипом плотным кольцом. Аникка в маминых руках кажется свертком белья из прачечной. Песня меня раздражает, незнакомый язык сводит с ума. Они уже дважды допели ее до конца и начинают по третьему разу. Никто не оборачивается ко мне. Меня как будто нет вовсе. Может, они избегают смотреть мне в глаза, чтобы не огорчать маму? Им не хочется разрушать чары.

Все рады за Тару и маленькую Антару. Они еще раз повторяют песню. Сколько раз требуется повторить представление, чтобы оно обернулось реальностью? Если долго разыгрывать ложь, станет ли она правдой? В какой именно точке происходит подмена?

Я встаю и кричу, требую, чтобы они замолчали.

Меня не слышат, мой голос тонет в их громком хоре. Их голоса заглушают мой голос. Или мне лишь показалось, что я кричала, и мой голос застрял где-то в горле? Я пытаюсь заговорить и буквально физически ощущаю, как слова царапают гортань.

На меня больше не смотрят. Никто, даже мама. Воздух в комнате полнится ядовитыми испарениями. Наверное, именно так себя чувствует тонущий человек. Я кашляю, меня начинает тошнить. Но никто этого не замечает.

Я не хочу умирать. Только не здесь. Не сейчас. Не под эту песню. Мне нечем дышать, надо выйти на улицу. Мне надо выйти на воздух.

Вырвавшись из квартиры, я хватаю ртом воздух. Наклоняюсь вперед, свесив голову до колен. Ногу пронзает болью. После рождения Аникки меня постоянно мучает ишиас. Я зажимаю ладонью рот, чтобы заглушить крик. Голос, рвущийся у меня изо рта, чей-то чужой. Я ощупываю лицо. Мне нужно срочно увидеть свое отражение, чтобы убедиться, что я все еще существую.

Я вызываю лифт, яростно нажимая на кнопку. Двери расходятся в стороны, и напряжение отпускает. Я никогда раньше не замечала, как там уютно, в кабине лифта. Я вижу свои отражения на всех поверхностях — на стенах, на потолке, на полу. Лифт мягко едет вниз. На груди вся футболка промокла. Молоко льется впустую. Столько питательного вещества для Аникки пропало зря. Для моей девочки. Моей малышки Кали. Единственного на свете близкого мне человека.

Я выхожу со двора и прошу уличного торговца дать мне одну сигарету. Он смотрит на мокрые пятна у меня на груди, но ничего не говорит. Я бормочу, что отдам деньги потом, и он молча кивает.

Мостовая напоминает древние руины, и я понимаю, что выскочила босиком, только когда наступаю на что-то мокрое. Наверняка чья-то моча, звериная или человечья. Девочка в шортах хихикает в свой мобильный телефон. Она идет медленно, в ритме собственных слов. Видимо, ей говорят что-то смешное, открывают какой-то прелестный секрет. Она замирает на месте и тихонько смеется. Проводит рукой по бетонной стене, бесстрашно прижимает ладонь к грубой шершавой поверхности. Кажется, я ее знаю в лицо, она живет в нашем доме. Но она старше, чем я ее помню. Ей лет четырнадцать, если не больше. Уже почти женщина. Бродит по улицам, просто гуляет без всякой цели, ей хорошо и удобно в собственном теле. Заметив, что я за ней наблюдаю, она улыбается, широко открыв рот, и я отвожу взгляд. Смотрю на свою промокшую футболку и запоздало смущаюсь. Я шагаю по улице, босиком по асфальту. Я еще не решила, куда иду, но по дороге все думаю об этой девочке, о ее улыбке. Что надо сделать, чтобы сохранить такую улыбку?