Зигги Стардаст и я

2) Рядом висит вышивка в рамке: «Дом там, где серце» – выведено кривыми оранжевыми буквами. Она бабушкина. В смысле, папа вышил для нее, когда был маленьким, потому что бабушка говорила эти слова каждый день, как другие «доброе утро». (Вышивка была для нее дороже «самого рая», потому что маленький папа трудился несколько месяцев и неправильно написал слово «сердце».) Мы не трогаем ее, хотя оба считаем фразу дурацкой банальностью. Не в обиду сказано, бабуля.

3) Папа Бивера в телевизоре обнимает плачущего Бивера. Звук выключен, и я не слышу, что они говорят, но могу представить нечто вроде: «Тише, тише, милый сынок. Что бы ты ни натворил, я все равно буду любить тебя больше, чем свою бутылку виски». Или еще что-то в том же духе.

– Привет. Хизер?.. Привет-привет, это Роберт… из «Блюзовой нотки», вчера вечером… Тот, кто угощал тебя текилой, помнишь?.. Мы целовались в туалете, и… Да, привет, это я.

Боже! У девицы голос как у победительницы конкурса «Лучшая шлюха» на сент-луисской окружной ярмарке. Что ж, по крайней мере, она дома.

Папа прикрывает рукой трубку.

– Сделай мне выпить, сынок?

Ныряю под барную стойку и беру чистый бокал: два кубика льда из крохотной морозилки, до половины «Джек Дэниелс», плеснуть содовой, выжать дольку лайма. Взгляд в зеркальную стену за спиной. Прикрываю волосами шрам на лбу, бегу обратно с выпивкой.

Он уже примостился на корточках у стены, вертит в руках телефонный шнур, как тринадцатилетняя девчонка. Когда-то папа был красив, как кинозвезда, – я видел старые фотографии – загорелый, мускулистый, с волосами песочного цвета и улыбкой, которая разбивала девичьи сердечки. Теперь – подтаявшая и оплывшая версия прежнего: восковая кукла Роберта Редфорда, выброшенная на обочину.

– Мгм-м-м… Да, детка, – воркует он. – Встретимся сегодня вечером.

Похабень.

Когда он машет мне, гоня прочь, я пулей лечу в комнату. Снова пронесло. БЭТМЕ-Е-ЕН! Приглушенный, какой-то девчоночий треп доносится сквозь сигаретный дым, плывущий вверх по лестнице. Что-то вроде «не могу дождаться… я не я буду… С меня кока, с тебя травка».

Ромео и Джульетта изнывают от зависти.

Во всяком случае, он счастлив. Остальное не важно. Закрываю дверь, беру со стола «Aladdin Sane»[22] и залезаю в чулан.

Секрет: в шкафу позади одежды, развешанной по цветам, скрывается дверца, ведущая в крохотное помещение. Никто не знает о моем тайнике. Даже Старла. Думаю, в нашем мире каждый нуждается в каком-то секретном месте, где можно рассчитывать, что мечты будут храниться в безопасности…

Понятия не имею, почему этот закуток вообще существует, но поскольку дом был построен в двадцатых годах, он всегда представлялся мне укрытием какого-нибудь гангстера по имени Бабс Макги или маленького мальчика, прятавшегося от военных преступников. А теперь это мое собственное убежище от Адольфа-папы и прочих радиоактивных частиц внешнего мира.

Знаете, отец не всегда был таким. В смысле, он никогда не был одним из супер-счастливых-хиппарей, что поют на склоне холма в рекламе кока-колы, однако не был и городским пьяницей. Нет, я сам что-то сломал в нем после рокового дня на озере в 1969 году, когда случилось ЭТО – и все изменилось. Вот и еще одна из причин, по которым я до сих пор так усердно стараюсь все исправить. Я виноват в том, кем он стал… и не знаю, придет ли когда-нибудь кто-нибудь из нас в норму…

Когда включаю свет, мамин портрет поворачивается ко мне, улыбаясь.

«Привет, жучок».

– Привет, мам.

«Сегодня был хороший день?»

– Сегодня был странный день.

«Что случилось?»

– Потом. Сейчас мне нужно исчезнуть.

«Конечно, горошинка».

Она садится поудобнее, взбивая волосы, глядя в ручное зеркальце.

Я включаю проигрыватель, надеваю мягкие наушники и топлю свою жизнь в величайшем альбоме всех времен: «The Rise and Fall of Ziggy Stardust and the Spiders from Mars»[23]. Я слушаю его каждый день с тех пор, как в прошлом году состоялся концерт. Вся эта чертова штука просто гениальна, но начало торкает каждый раз: медленный, ровный барабан, ч-чшш-ч, ч-чшш-ч, сттррраммммм гитары, а потом – его голос…

О боже… Его голос…