Зигги Стардаст и я

Когда Честер собирается закрываться, он взмахом руки подзывает меня, чтобы отодрать от стойки пустившего корни папу. Бог ты мой. Давненько я его таким пьяным не видел. Несомненно, дело во мне. В том, что сказала днем доктор Эвелин. Пытаюсь закинуть его руку себе на плечо, но она такая тяжелая, что чуть не сшибает меня с ног. Альма подскакивает, чтобы помочь. Они вдвоем с Честером вытаскивают его к машине через заднюю дверь и сгружают на пассажирское сиденье.

– У тебя адское терпение, малыш, – говорит Честер, когда я опускаю стекло пассажирской дверцы.

Он стоит под фонарем-электромухобойкой, единственным источником света на парковке. Каждые пару секунд тишину пронзает шипение.

– Знаешь, я мог бы… В смысле, если ты… – Честер почесывает затылок полотенцем. – Слушай, я вот чего говорю: у меня есть брат. Он здесь, в городе, копом служит. Из хороших. Которым действительно можно доверять…

Смотрим друг на друга.

– Он может помочь тебе, вот и все, что я говорю. Ты не обязан справляться с этим в одиночку, малыш. Он может помочь папе найти…

– Не волнуйся, Честер. Я понял.

– Ага, – опускает взгляд. – Просто, знаешь, если передумаешь… если тебе вообще что-нибудь понадобится…

– Спасибо.

– Ладно. – Он складывает руки на груди. Полотенце свисает спереди, точно белый флаг капитуляции. – Значит, до завтра?

– Ага, до завтра.

Моя жизнь.

30

Три правила доставки папы домой:

1) никаких разговоров,

2) никакой музыки,

3) ехать медленно.

Обычно он всю дорогу спит, и я – одинокий астронавт, ориентирующийся в космических полях, открываю новые звезды, защищаю Землю от инопланетных атак, ну вы понимаете. Что угодно, только бы сбежать отсюда.

Однако сегодня не выходит: он рыгает и зарывается в велюр кресла, как сердитый бородавочник. Приходится натянуть футболку на нос, чтобы прикрыться от кишечной вони, смешанной с перегаром, потому что на улице нет ни малейшего гребаного ветерка: воздух пахнет ржавчиной и тягуч, как ириска, – явный предвестник грозы.

Тихонько мычу без слов «Moonage Daydream»[62], барабаню пальцами по рулю и пытаюсь дышать, но…

– Ты счастлив? – говорит Оно. Скорее похоже на пьяный бред загадочного инопланетянина, но с годами я научился переводить на человеческий язык.

Бросаю взгляд искоса. Он свернулся в позе зародыша у дверцы, глядя в окно, не двигаясь. Я уверен, что мне показалось. Или что отец разговаривает с каким-то призраком из собственной истории. Продолжаю напевать и вести машину.

– ЭЙ! ТЫ СЧАСТЛИВ?

Нет, это все же он. Покачивается и фыркает примерно в моем направлении.

– Э-э…

– Патамушта, знаешь ли, Исусе Христе, сын-нок… – Папа смеется. Смехом безумного клоуна-убийцы, оказавшегося со мной в одной машине. – Я уж и не зн-наю, што делать. Не знаю, к-как… – И начинает плакать. Не плакать, рыдать. Боже, он еще пьянее, чем я думал.

– Я счастлив, – говорю торопливо. – Я счастлив.

– Хр-рошо, – кивает он. – Хррошо-хррошо-хррошо-хррошо… Патамушта, панимаешь, при условии, что ТЫ счастлив… При условии, что ТЫ счастлив… – Снова смех клоуна-убийцы.

Да что происходит? О чем он?

– А ты? – спрашиваю я. Хуже вопроса не придумаешь, но мой мозг сейчас больше ни на что не способен.

– Ща-астлив, – повторяет он. – Ща-а… сли-и-ив… Щаслив-щаслив-ща-ща-щасли-и-и-ив… – И хватается за волосы так, словно вот-вот выдерет последние оставшиеся пряди. – Я пытался остановить их. Я говорил: «Нет, неужели нельзя что-нибудь сделать? Мы должны спасти их обоих… мы должны…»

Размахивает руками, заблудившись в черноте. Нет, пожалуйста, только не снова! Не сейчас. Опять телепортировался в ту больничную палату, в тот день, когда я родился.

– И я думал, долго и упорно. Долго и упорно, слышишь? И никто… НИКТО не должен принимать такие решения. Никогда, – смотрит в окно. С каждым словом мой желудок завязывается узлом все туже. – Но я его принял. Мне пришлось. И я выбрал тебя. Потому что ты – мой сын. Потому что этого хотела она. Она никогда не простила бы меня, если бы очнулась и поняла…

Папа высовывает голову в окно. Я дергаюсь, машина виляет вправо, протягиваю к нему руку. Он отталкивает ее, молотит кулаком воздух между нами.

– Нет, НЕТ-НЕТ! Слушай меня, ты!

Стискиваю руль и продолжаю вести машину.

– Я молился, и молился, и молился, слышишь меня? Я был там, прямо там, когда это случилось. Я никогда не забуду… всю эту кровь. Я все время вытирал ей лоб полотенцем. Не знал, что еще сделать. И тут ты, вопишь и лягаешься. Она видит тебя и улыбается, тебя уносят, а потом… ее больше нет. А я сижу один и думаю: «Я только что убил лучшего друга». Я убил… лучшего друга… Я убил … – Смотрит в окно, снова плача.

Мои руки сжимают руль так крепко, что, кажется, вот-вот оторвут его от приборной доски. Гром потрошит тучи. Прорывается ливень. Дворники мечутся по ветровому стеклу, но толку от них…

– Не знаю… – говорит он. – Я просто не… знаю… – И его снова нет. Вырубился.