– Не-не-не, я ухожу. – Он останавливается у двери, подмигивает. Я бьюсь и рвусь; медсестры вдвоем прижимают меня к койке; игла входит в вену.
Вчера:
Бормотание переходит в тихий разговор. Открываю глаза и вижу у изножья кровати доктора Эвелин и папу. У нее на голове повязан платок, волосы убраны назад, лицо раскраснелось от солнца, а кожа напоминает кучку пепла в пепельнице. Он сутулится, тяжело, со свистом дышит. Никто не заметил, что я проснулся, поэтому закрываю глаза и подслушиваю.
ДОКТОР ЭВЕЛИН
Он не выдержит еще одного раунда процедур, мистер Коллинз! Его организму слишком досталось. Вы это понимаете?
ПАПА
Да, но что еще можно сделать? Я все испробовал.
ДОКТОР ЭВЕЛИН
Ему в первую очередь нужно побыть дома с вами. Заново адаптироваться и вернуться к нормальному распорядку. После этого сможем обсудить варианты.
ПАПА
Я просто хочу помочь. Хочу, чтобы он был счастлив.
ДОКТОР ЭВЕЛИН
Понимаю. Как и я. (
ПАПА
Неправы?
(Неправа?
ДОКТОР ЭВЕЛИН
Насчет моей оценки… извините, я не собиралась сейчас об этом говорить… Здоровье Джонатана в приоритете, но… есть другие… варианты, которые следует изучить, другие… виды лечения. Может быть. Я уже некоторое время собираю информацию на эту тему, и мне нужно еще поговорить с коллегами, но… Прошу прощения. Я не хочу недомолвок, вначале обсужу это с Джонатаном, когда он отсюда выйдет, хорошо? Выясним, чего он хочет, прежде чем двигаться дальше. Но он будет. Двигаться дальше. Ладно?
Отец снова пытается заплакать. Лживый лицемерный притворщик.
Зажмуриваюсь, чтобы заставить звуки исчезнуть, чтобы заставить исчезнуть себя. Вернуться в сон.
ДОКТОР ЭВЕЛИН
Он совершенно необыкновенный мальчик, мистер Коллинз.
Этим утром: едем домой.
На переднем сиденье «Кадиллака» обнаруживается прореха в ткани, которой я прежде не замечал. Возле ремня безопасности. Интересно, откуда и когда она появилась. Может, когда отец был вусмерть пьян вечером, перед тем как мы отправились на озеро…
Он молчит. Я молчу. Мир молчит. Так даже лучше. Думаю: может, вообще никогда больше не разговаривать с людьми. Они пользуются словами, чтобы как можно сильнее ненавидеть друг друга. И я не желаю быть одним из них. Просто хочу разговаривать с самим собой – как, собственно, и делал все эти годы. Так безопаснее…
Чувствую себя выброшенной Старлой подушечкой для иголок: прорех во мне натыкано столько, что толку от меня уже никакого. Не просто усталость. То, что выходит за ее рамки. Интересно, есть ли для этого специальное слово. Заняться, что ли, изобретением?
Господи, как я скучаю по Старле! Прошел месяц после ее отъезда. Целый месяц. Остался еще один. Не доживу…
Сворачиваем к дому. Все выглядит прежним, но ощущается иным. Как там написала Старла в записке? «Словно я призрак собственной истории». Ага. Я будто вплываю обратно в прежнюю жизнь, которая стала мне мала… Прямо в точку.
Узнаю́, какой сегодня день, только благодаря телевизору: 11 июля 1973 года, среда, – дата видна в нижней части экрана. Опять «Уотергейт». Папа по-прежнему одержим им – а может, слишком ленив, чтобы переключить канал. Сидим и тупим в экран. Два исследователя, каждый из которых потерял того единственного человека, к которому более всего неравнодушен.
Время от времени разогреваю ему замороженный обед и приношу выпивку. Но он ничего не ест. Просто лежит, пялясь в телевизор. Даже спит там же. Больше не ходит в «Блюзовую нотку», не встречается с Хизер. Что-то определенно не так. Наверное, я сильно подвел его. Он бросает курить, и это нечто.
Иногда смотрю телевизор вместе с ним – все тот же Уотергейт, – когда становится тошно пялиться в потолок. Когда смотрю телик, становится странно. Возникает ощущение, что каждый выступающий – большой и толстый лжец, погрязший в одной большой и толстой лжи.