Зима была холодной

Киллиан молчал. Просто лежать в кровати с женщиной и ничем не заниматься — как давно подобное было? Женщины не задерживались в его жизни больше, чем на час, редко — на два. И уж тем более не собирались проспать рядом всю ночь, в платье, застёгнутом на все пуговицы, с плотно уложенными в корону волосами, которые наверняка держали жесткие шпильки. Он вдруг подумал, что неплохо было бы распустить её волосы. Заставить их упасть, растечься по плечам светлой волной, так, как было вчера ночью. Когда она, растрёпанная, испуганная, в одной ночной сорочке и шали поверх неё пришла в амбар, с винтовкой наперевес. Значит, умеет обращаться, говорит?.. Киллиан невольно улыбнулся — маленькая южанка полна неожиданностей.

За стенами дома продолжал шуметь дождь, предвестник затяжных осенних бурь, а внутри было темно и тепло. И только мерное сдвоенное дыхание спящих тревожило тишину.

========== Глава 10 ==========

Сон был слишком сладким, чтобы пытаться прогнать его. Где-то на отголосках сознания, совсем далеко, свербела какая-то мысль, пытаясь пробиться сквозь сладкий зеленоватый туман, окутавший всё вокруг. Хотелось брести по нему, подхватывая пушистые хлопья, кутаться в него, упасть и кататься, блаженно зажмурившись… Что Алексис и сделала, раскинув руки. И тут же вздрогнула, резко просыпаясь, поняв, что именно не давало ей покоя во сне: рядом лежал Киллиан. Во сне он повернулся к ней, и хотя по-прежнему находился на расстоянии, но жар его тела чувствовался даже сквозь покрывало, в которое укуталась Алексис.

Утро уже наступило, сквозь неплотно закрытые ставни проникал серый, рассеянный свет. За окном шелестел дождь, мерно стучал по крыше, капал где-то на крыльце в забытое ведро. Было так хорошо, что выбираться наружу совершенно не хотелось. И, Алексис могла признаться в этом только себе, чужое дыхание и тепло за спиной значительно прибавляли этому утру уюта. Можно было на миг закрыть глаза и представить, что это Джон спит, укутавшись в одеяло, рядом. А внизу, на первом этаже, уже готовят завтрак, собирая поднос, чтобы отнести в их спальню. И что вот-вот Джон проснётся и обнимет, прижимая к себе так крепко, что захватит дух. А после поцелует туда, где заканчиваются волосы и начинается шея, и по коже побежит сотня колких мурашек…

Алексис представила себе это так ярко и отчётливо, что, снова открыв глаза, чуть не застонала — картина перед ней мало походила на спальню в «Трёх дубах». Разочарование было таким острым, что слёзы моментально обожгли глаза, и пришлось моргнуть, чтобы прогнать их.

Прошло четыре года, целых четыре года с того момента, как она получила весть о смерти Джона. «Пропал без вести при Чаттануге. Считается погибшим» — так значилось в официальном послании, которое доставил хмурый офицер, у которого с собой был не один десяток подобных писем. Алексис до сих помнила его лицо — рябое, красное, с тонким усиками над губой. И глаза — уставшие, серые. А потом перед взором запрыгали ровные строчки, написанные рукой армейского секретаря, и миссис Коули, матушка Джона, тоненько завыла где-то в холле, за спиной. Две похоронки — сначала отец, потом сын. И дом опустел. Остался без хозяев, без мужчин. Только перепуганные рабы да две женщины, поддерживающие сами себя.

Алексис вернулась к родителям спустя два месяца — не могла дальше наблюдать, как медленно сходит с ума миссис Коули. Как она бродит по поместью, как тень, огрызаясь на любую попытку помочь, разговорить. Алексис хотела жить. Именно тогда, в полумраке коридоров, среди покрытой чехлами мебели она поняла, что не желает хоронить себя заживо. Вот только осуждающий взгляд свекрови ещё долго стоял перед глазами. Что ж, свой вдовий крест она несёт с честью вот уже четыре года, едва ли кто-нибудь смог бы упрекнуть её в легкомыслии. И если бы не мерзкие слухи, распускаемые мистером Четтером, она до сих пор жила бы в Ричмонде.

Привычный хоровод мыслей, привычные сожаления — каждое утро начиналось с них, и каждый вечер ими заканчивался. Алексис ходила по кругу, как мул на мельнице, и никак не могла выбраться оттуда. Только последние два вечера, и за это следует благодарить мистера МакРайана, ей удалось заснуть без привычных сожалений. Смешно, конечно. Скажи кто-нибудь три дня назад, что она будет жалеть Киллиана МакРайана, не спать из-за него и, Матерь Божия! — положит его в свою постель, Алексис бы оскорбилась. А теперь она с удивлением понимала, что прониклась к этому нелюдимому мужчине сочувствием и готова смотреть на его поведение с большим снисхождением, нежели раньше…

Дождь продолжал шуршать, навевая дремоту, и если бы не затёкшие от лежания на одном боку мышцы и не желание распустить волосы, Алексис вновь провалилась бы в сон. Можно было, конечно, повернуться, но тогда проснётся Киллиан. И смутное, призрачное очарование этого серого утра развеется. Спроси её кто-нибудь, что именно казалось сейчас очаровательным, Алексис бы не нашлась с ответом. Но с грустью и каким-то трепетом подумала, что подобное утро больше никогда не повторится.