Зима была холодной

— Убирайтесь! — прошипела Алексис, делая шаг вперёд и вынуждая его спуститься с лестницы. — Неужели вы решили, что я… что со мной… Неужели я произвожу впечатление особы, которая…

Она задохнулась от возмущения, не в силах даже озвучить пришедшие на ум сравнения. Киллиан уже был в седле, и теперь смотрел на неё внимательно, словно впитывал каждую чёрточку разгневанного образа.

— Приношу извинения, если обидел вас, — произнёс он наконец, хотя в голосе его не было и капли раскаяния. Напротив, в глазах плясали искры веселья, сводя на нет все попытки извиниться.

— Да вы уедете наконец?! — взвизгнула Алексис, чуть подпрыгнув на месте. Киллиан не удержался, широко улыбнулся и приложил два пальца к полям шляпы.

— Мэм.

Лошадь коротко заржала и, повинуясь руке всадника, развернулась и потрусила по дорожке, разбрасывая комья жирной чёрной земли. Алексис стояла и следила, пока Киллиан не скрылся за поворотом. Потом медленно пошатнулась и тяжело оперлась о перила на крыльце. Её до сих пор трясло, мелкой противной дрожью. Внутри бурлило возмущение. На Киллиана, что решил, будто может так с ней обращаться; на себя за то, что позволила ему так думать. Губы пульсировали, а кожа вокруг горела, поцарапанная колючей щетиной. Алексис медленно поднесла к ним руку и провела пальцами, словно надеялась стереть поцелуй, который клеймом отпечатался в голове

========== Глава 11 ==========

Дорога петляла между высоких елей, иногда выныривая из лесного полумрака на яркие, освещённые участки. Кобыла неспешно трусила, всем своим видом показывая, что знает о недовольстве всадника и тоже не питает к нему особых симпатий. Хотелось скакать во весь опор, но ни силёнок у лошадки, ни сил у самого Киллиана на скачку не хватило бы. Приходилось неспешно преодолевать милю за милей, объезжая город по большой петле: наверняка в Колорадо нашлись бы люди, знавшие лошадь Алексис. А подставлять учительницу, ставшую невольной спасительницей, Киллиану не хотелось.

Перед внутренним взором всё ещё полыхал весенней зеленью возмущённый взгляд, и щека до сих пор горела, или же просто ему так хотелось думать? Усмехнувшись, Киллиан провёл ладонью по небритой коже, пытаясь разобраться: зачем он поцеловал её? Что заставило совершить поступок, который не просто заведомо был бы расценен, как возмутительный, но ещё и отодвинул бы Алексис на многие мили от него? Вот оно — то, в чём Киллиан мог с неохотой признаться самому себе — маленькая южанка слишком подобралась к его душе, чтобы позволить ей идти дальше. Пусть невольно, но она стала свидетелем слабости, которой Киллиан не хотел делиться ни с кем. И все эти вопросы о его семье, фотографическая карточка, так некстати попавшаяся на глаза… Киллиан хранил свои тайны слишком глубоко и тщательно, чтобы вот так просто вытаскивать их наружу под чужие взгляды. Пусть даже этот взгляд был ярким и завлекательным.

Лошадь недовольно фыркнула, когда Киллиан неосторожно дёрнул поводья, и продолжила неторопливый шаг, вновь погружая всадника в задумчивость. Колум давно твердил, что стоит подумать о новой женитьбе.

— Ты слишком привязан к семье, — любил повторять он долгими летними вечерами, когда они сидели на заднем дворе церкви, потягивая виски. — И ты не можешь долго быть один, тебе это вредит.

— Лучше бы сам женился, — беззлобно подшучивал Киллиан, гоняя по рту неизменный огрызок сигары. В ответ брат только красноречиво окидывал взглядом свою одежду и косился на церковь. Сколько раз между ними происходил этот разговор? Сотню, наверное, особенно после того, как они окончательно осели в Колорадо-Спрингс. Если бы только Колум знал… Если бы только догадывался, что пришлось сделать его маленькому Киллу, если бы только знал, что он сам спустил курок и убил собственного сына…

Боль уже не была такой острой, но всё равно пронзала, заставляя стиснуть зубы и зажмуриться. Об этом не знал никто. Когда на ферму приехали соседи, он уже похоронил свою семью под высоким раскидистым кедром, росшем на окраине их участка. Разгром, учиненный индейцами, не требовал объяснений. А вскоре и сам вдовец исчез из Мэна, присоединился к брату, что служил в армии. И долгие годы пытался забыть обо всём, вытравить не только воспоминания о смертях, но и о счастье тоже, потому что эти мысли были в сто крат больнее. Мысли о том, что потерял навсегда…

А теперь эта Коули. Смотрит исподлобья, как на белое отребье, морщит аристократический носик и поджимает губы. Поначалу хотелось поставить её на место. Осадить, чтобы вспомнила, что она не в Бостон приехала, чтобы здесь ходить, брезгливо приподнимая юбки. Но потом… Когда он встретил её утром, после ночи в салуне, в душе шевельнулась жалость. Выглядела изящная южанка уже не так изящно. И под глазами залегли синие тени. А после, когда увидел её в лохани, эта бледная кожа, округлые плечи и колени, торчащие из воды, обещающие большее, то, что скрыто под тонким слоем пены… Тогда в чреслах шевельнулось вполне определённое желание, и Киллиан не был святым, чтобы не признать, будто это желание было греховным.