Зима Джульетты

– Вот и хорошо… Вот и поплачьте, милые… Вам теперь надо вместе держаться.

– Юленька, ты ведь меня не оставишь, правда? – сквозь икоту прорыдала Юле в плечо Елизавета Максимовна. – Не оставляй меня одну, пожалуйста, живи у меня. Я все, все для тебя сделаю! Дай мне искупить, Юленька! Институт тебе дам окончить, ребеночка вместе поднимем, внука моего, сыночка Сашенькиного! Или доченьку, кого бог пошлет! Может, мне и простится, что от родной крови откреститься хотела! Сашенькой меня наказали, я знаю! Я выслужу, вымолю, Юленька! Может, сынок меня простит! Пойдем домой, Юленька, а? Прямо сейчас. Я договорюсь с врачами.

Юля не до конца понимала, чего от нее хотят. Слова, произнесенные Елизаветой Максимовной, доходили до сознания отдельными порциями, и воспринимала она их скорее не словами как таковыми, а заложенным в них посылом. И посыл этот был искренним, потому что в такую минуту обмануться притворством нельзя. Это в радости душу можно обмануть ложным посылом, а горестная душа притворства не принимает.

Так Юля оказалась в доме у Елизаветы Максимовны. Правда, и выбора у нее особого не было – все равно бы из общежития через пару месяцев выгнали. Комендантша заранее всех предупреждала, что «с пузом к папке с мамкой езжайте, нечего тут аморалку за счет государственного бесплатного проживания разводить».

Первое время никак привыкнуть не могла. Да и не старалась особо. Ходила до самых родов, будто на включенном внутри автопилоте. Дорога в институт – на автопилоте, дорога домой – на автопилоте. А дома ее ждала Елизавета Максимовна с виноватой заботой, с тертой морковкой и свежим рыночным творогом. В сковороде к ее приходу доспевали вкуснейшие котлеты из парной телятины, а иногда, по выходным, был в доме пирог с вязигой. Теперь уж Юля знала, что эта вязига за зверь…

Гоша появился на свет в дождливый и хмурый ноябрьский день, и потом, пока Юля лежала с ним в роддоме, дождь все не прекращался, и казалось, конца ему не будет до самой зимы. В узком больничном дворике, где обычно толклись под зонтами счастливые мужья рожениц, каждый день появлялись Елизавета Максимовна с сестрой, жалкие и озябшие. Но когда Юля подносила к окну ребенка, лица их начинали сиять свозь дождевое марево, губы вытягивались одинаковыми сюсюкающими трубочками, и руки одинаково складывались у подбородков, будто они молились языческому божеству. Хорошо хоть, не кланялись и в лужи колена не преклоняли. Такие были одинаковые общим счастьем и такие разные.

Потом Юля часто спрашивала себя – отчего ж так получилось некрасиво, почему они с Гошей после смерти Елизаветы Максимовны забыли про тетю Люду? И она тоже не напоминала о себе, помощи никогда не просила. Вот жизнь, людоедская штука! Закрутишься в делах, и совесть вокруг тебя тоже разматывается тонкой ниткой. А когда она тонкая, ее и не замечаешь, и не чувствуешь. Вот если бы цельный клубок был да не разматывался.

Каждый год в конце апреля они устраивали день Сашкиной памяти. Готовились к нему заранее, намывали квартиру, закупали кучу деликатесов. Стол накрывали в гостиной, чтобы со всех сторон был виден большой Сашкин портрет, звали всех родственников, знакомых, друзей… Казалось бы, обычный день поминовения, но нет. Было в этом дне еще что-то, им одним ведомое, трагическое и торжественное. То, что было нужно только им… А иначе как жить? И чем жить?

Гоша подрастал, его бабушки старели. Но неизменным оставался этот день – двадцать пятое апреля. Правда, народу с каждым годом собиралось все меньше. Ребята из институтской группы разъехались по городам и весям, друзья-альпинисты с годами остепенились, переженились и раздружились. Некому стало собираться, коротка память человеческая. Тем более у каждого в душевном запаснике есть свое горе, свои потери.

Но они все равно готовились. Все равно накрывали большой стол. И были в этот день молчаливыми, трагическими и торжественными. Говорили друг с другом тихо, боясь нарушить ауру дня. Иногда Юле казалось, что они живут ради этого дня, в ожидании этого дня…

Нет, Юля не протестовала. Ни внешне, ни внутренне. Скорее всего, это перешло в привычку – жить совместной с Елизаветой Максимовной памятью. Так и жила бы, наверное, всю жизнь, особо над собой не задумываясь и переплывая изо дня в день, из года в год, из одного двадцать пятого апреля в другое двадцать пятое апреля, если бы однажды Танька Ляпишева, институтская подруга, не приперла ее к стенке:

– Слушай, Симонова! Ты чего сама с собой творишь, а? Смотреть же больно!

– А что такое, Тань?

– А сама не понимаешь, да?

– Нет…

– Ну хорошо. Тогда я прямо в лоб скажу, ты меня знаешь. Тебе надо срочно бежать от этих бабок, пока ты в амебу не превратилась. Надо начинать своей жизнью жить, Юля! В конце концов, мужчину себе живого искать надо! А ты с мертвым живешь!

– Да как ты можешь, Танька!.. Это же мой Сашка, ты же помнишь, какая у нас любовь была. Тем более Елизавета Максимовна столько для меня сделала!