Зима тревоги нашей

Разумеется, я люблю свою дочь, но иногда она меня пугает: порой мне кажется, что она родилась хитрой, завистливой и в то же время любящей. Она завидует своему брату и часто ревнует его ко мне. Еще мне кажется, что ее озабоченность вопросами пола пришла слишком рано. Наверное, отцы это всегда чувствуют. В раннем детстве ее интерес к мужским гениталиям изрядно нас смущал. Потом она вступила в пору тайных перемен. И никакой это был не невинный ангелочек, чей образ навеян модными журналами. Воздух в доме кипел от нервного напряжения, стены вибрировали от смутной тревоги. Я читал, что в Средние века девочек-подростков считали особо расположенными к колдовству, и меня это не удивляет. На какое-то время в нашем доме поселилось то, что мы в шутку окрестили барабашкой. Картины срывались со стен и падали, посуда разбивалась сама по себе. На чердаке гремели тяжелые шаги, в подвале – глухие удары. Не знаю, что их вызывало, но я счел за лучшее приглядывать за Эллен, следил за ее непонятными перемещениями по дому. Она вела себя как ночная кошка. Я уверял себя, что она не виновата в падениях картин, поломках и шуме, однако скоро выяснил, что без нее в доме ничего не происходит. Во время визитов барабашки она могла просто сидеть и смотреть в никуда, и все же ее присутствие было обязательно.

В детстве я слышал, что в старинном доме Хоули обитает дух нашего предка пуританина-пирата, однако, судя по утверждениям очевидцев, он был вполне приличным призраком, который лишь бродил и стонал, как ему и полагается. Под его незримым весом скрипели ступени, в преддверии смерти кого-нибудь из домашних он стучал в стены – все было пристойно. Барабашка был совершенно иной – злобный, подлый, бедовый, мстительный. Ни разу не сломал ничего, что не имело бы ценности. Потом он исчез. По-настоящему я в него не верил. Он был семейной шуткой, однако он действительно являлся, срывал со стен картины и разбивал фарфор.

Когда он исчез, Эллен начала ходить во сне, как сейчас. На лестнице раздавались ее медленные, уверенные шаги. Моя Мэри глубоко вздохнула и пробормотала что-то во сне. Поднялся ветерок и поворошил тени покрывающихся листвой ветвей на потолке.

Я тихонько выскользнул из постели и набросил халат; как и все, я верил, что будить лунатиков нельзя.

Может показаться, что я не люблю свою дочь, но это не так. Я люблю ее, хотя отчасти и побаиваюсь, потому что я ее не понимаю.

Если спускаться по лестнице ближе к стене, то ступени не скрипят. Я обнаружил это, шляясь по ночам в юности и пробираясь домой с заднего входа. Когда мне не хочется тревожить Мэри, я вспоминаю старые навыки. Ведя пальцами по стене, чтобы не оступиться, я тихо спустился вниз. От уличного фонаря шел тусклый узорчатый свет, угасая до полутьмы вдали от окна. И все же Эллен я разглядел. От нее будто исходило свечение, возможно, благодаря белой ночной рубашке. Лицо было в тени, руки и пальцы отражали свет. Она стояла перед сервантом, где хранились семейные сокровища, которым грош цена: вырезанные из кости нарвала спермацетовые киты и кораблики с оснасткой, пушками и командой, с гарпунщиком на носу, клыки и загнутые бивни моржей, маленькая модель «Красавицы Адэйр», покрытая сверкающим лаком, скрученные паруса и снасти побурели и запылились. Разные китайские штучки, которые капитаны привозили с Востока после того, как лишили воды Китая спермацетовых китов, всякая всячина вроде безделушек из слоновой кости и черного дерева, смеющиеся и хмурые божки, безмятежные и непристойные фигурки, цветы, вырезанные из розового кварца, мыльного камня и нефрита – да, даже из нефрита! – и прелестные полупрозрачные чашечки из тончайшего фарфора. Кое-что может оказаться ценным, вроде лошадок, полных жизни, несмотря на кажущуюся бесформенность, но это случайность чистой воды. Разве способны были мореходы, убийцы китов, отличать хорошее от плохого? Или все-таки способны?

Сервант всегда был для меня чем-то вроде святилища – как маски предков для римлян или лары и пенаты, а еще раньше – камни, упавшие с луны. У нас даже имелся корень мандрагоры – выросший из семени висельника и здорово смахивающий на человечка, и еще настоящая русалка, уже изрядно ветхая, искусно сшитая из верхней половины обезьянки и нижней половины рыбы. С годами она усохла, обнажились швы, но ее зубки по-прежнему скалились в звериной улыбке.