Зима в Лиссабоне

По утрам Биральбо ездил в санаторий. По пути он тщетно, повинуясь суеверию, всматривался в окна встречных поездов и читал названия станций, пока не выучил их все наизусть. Билли Сван, закутанный в слишком просторный халат, с одеялом на коленях, проводил целые дни, глядя из окна палаты на лес и деревню, и почти все время молчал. Иногда он, не оборачиваясь, протягивал руку, прося сигарету, делал пару затяжек и оставлял ее догорать. Биральбо видел его фигуру со спины, силуэт на фоне серого окна, бесстрастный и одинокий, как статуя на пустынной площади. От длинных, изогнутых пальцев с сигаретой вертикально вверх поднималась струйка дыма. Билли Сван слегка шевелил рукой, стряхивая пепел; он падал на пол, но Билли как будто не замечал этого. Вблизи было видно, что пальцы у него непрестанно дрожат мелкой дрожью. Пейзаж за окном тонул в тусклом, влажном тумане, в мороси, и казался страшно далеким. Биральбо никогда не видел Билли Свана таким спокойным и покорным, таким безразличным ко всему, даже к музыке и алкоголю. Иногда он начинал что-то напевать, очень тихо и с какой-то сосредоточенной нежностью, строки древних негритянских молитв или песен о любви; не оборачиваясь, лицом к окну, надломленным голосом, складывая потом губы и лениво изображая звук трубы. В первое утро, зайдя к Билли в палату, Биральбо услышал, как он напевает странные вариации на тему мелодии, одновременно незнакомой и очень родной — «Lisboa». Биральбо замер у приоткрытой двери, потому что трубач, казалось, не заметил его прихода и, как будто один, продолжал петь эту песню, тихонько отбивая ритм ногой.

— Ты, значит, не уехал, — произнес он, не оборачиваясь, неотрывно смотря в стекло окна, как в зеркало, в котором мог бы отражаться и Биральбо.

— Вчера вечером я видел Лукрецию.

— Кого? — Билли Сван обернулся. Он был чисто выбрит, его редкие, еще черные волосы блестели от бриллиантина. Очки и халат делали его похожим на благодушного старичка. Но это впечатление быстро разрушал яростный блеск глаз и странное напряжение скул: Биральбо подумал, что так, наверное, блестят щеки свежевыбритого мертвеца.

— Лукрецию. Не притворяйся, что ты не помнишь ее.

— А, ту барышню из Берлина, — протянул Билли Сван то ли обиженно, то ли с издевкой. — Ты уверен, что это было не привидение? Мне она всегда казалась призраком.

— Она была в поезде, ехавшем в эту сторону.

— Хочешь спросить, не навещала ли она меня?

— А если и так?

— Кроме тебя и Оскара, никому в голову не придет соваться в такое место. Тут в коридорах пахнет смертью. Не замечал? Несет спиртом, хлороформом и цветами, как в похоронных бюро в Нью-Йорке. А по ночам слышны крики. Это привязанным к кровати мужикам чудится, что по ногам у них бегают тараканы.

— Я видел ее меньше секунды. — Биральбо стоял теперь рядом с Билли, созерцая темно-зеленый лес в тумане, разбросанные по долине виллы, коронованные столбами дыма, навес железнодорожной станции вдали. К перрону подъезжал поезд, двигавшийся, казалось, совершенно бесшумно. — И не сразу узнал. У нее теперь короткая стрижка.

— Игра воображения, парень. Это странная страна. Здесь все происходит как-то иначе, будто случилось уже много лет назад, а теперь только вспоминаешь об этом.

— Билли, она была в том поезде, я уверен.

— Может, и была. Но тебе-то какое дело? — Билли Сван медленно снял очки: он всегда делал так, желая показать собеседнику всю глубину своего презрения. — Ты ж вроде вылечился? Мы заключили договор, помнишь? Я бросаю пить, а ты — по-песьи лизать себе раны.

— Ты не бросил пить.

— Теперь уже бросил. Билли Сван ляжет в могилу трезвее мормона.

— Ты видел Лукрецию?

Он снова надел очки, даже не посмотрев на Биральбо. Стал разглядывать потемневшие от дождя то ли башенки, то ли трубы дворца, а потом опять заговорил безжизненным и каким-то заученным тоном, каким можно говорить со слугой или с кем-то, кого не видишь.

— Если не веришь мне, спроси у Оскара. Он не станет врать. Давай, спроси у него, не навещал ли меня какой-нибудь призрак.

«Только единственным призраком была не Лукреция, а я», — сказал Биральбо больше года спустя, в последнюю нашу встречу, лежа на кровати в своем мадридском отеле, беззастенчиво и безмятежно пьяный, такой ясный умом и чуждый всему, будто разговаривал с зеркалом. Это он почти не существовал, это он чем дольше бродил по Лиссабону, тем больше растворялся, как стирается из памяти лицо, виденное один-единственный раз. Оскар подтвердил, что никакие женщины к Билли Свану не приходили: совершенно точно, он же все время был здесь и заметил бы, если б кто-нибудь зашел, а врать ему незачем. Биральбо снова спустился по лесной дорожке к станции и в ожидании обратного поезда в Лиссабон пропустил стаканчик в буфете, рассматривая розоватые стены и белые аркады санатория. Биральбо размышлял о странном спокойствии Билли Свана, неподвижно сидящего за одним из этих окон, почти чувствуя на себе его упрекающий взгляд и вспоминая голос, напевавший мелодию песни, написанной задолго до приезда в Лиссабон.