Зимняя бухта

— До завтра, — сказала она и села в поезд до Альви-ка. Махнула мне в окно, потом исчезла в туннеле, я видел, как темнота засосала последний вагон. И мне уже не хватало Элисабет так, словно она на семь лет уехала по контракту в Монголию.

27

Братья и сестры, откройте же мне скорее, что есть любовь?

В то лето, когда мне исполнилось одиннадцать, мама с Навозником взяли в аренду машину.

И мы поехали к тете Маргит в Сэрну. Когда мы прибыли в дом с видом на озеро, на веранде шла вечеринка. Там были муж тети Маргит, его брат и их дочери-близнецы. Пока мы угощались, близнецы запели. Они пели на два голоса, и платья у них были короткие, с глубоким вырезом. «Спойте про дикую утку», — сказал Бёрье, муж тети Маргит.

«А вот эту знаете?» — проорал Навозник, притиснулся к близнецам и обхватил их за плечи. Им было по девятнадцать, грудь у одной чуть больше, чему другой, а в остальном они были абсолютно одинаковые. «Рай-дарида-рай!» — взревел Навозник, возложив лапы на бедра близнецов. «Ну хватит, Рольф», — сказала мама, но Навозник не унялся.

«Знаете эту?» — спросил он и поцеловал одну девушку, потом другую. Бёрье рассмеялся и крикнул, чтобы они спели «Жалобу дикой утки». Мама взбесилась, спустилась к озеру и сидела там не меньше часа, а Навозник плясал с близнецами на веранде, потому что объявился еще сосед с аккордеоном. «Неужели ни один черт не знает "Жалобу утки”?» — страдал Бёрье.

О, сестры и братья мои! Откройте же мне, что есть любовь?

Мы должны были встретиться на Нюбруплан под часами. Я и не знал, что там есть часы, пока Элисабет не сказала: «Напротив театра, у автобусной остановки. Где часы. Давай встретимся в семь».

И вот я стоял и смотрел на эти часы; уже четверть восьмого, я беспокоился, не забыла ли она про меня. Наверняка ее каждую субботу звали на три грандиозные вечеринки сразу, с куревом и вином. Как же, пойдет она в парк с парнем, который весь в синяках, как конь в яблоках.

Тело у меня одеревенело и ныло после вчерашних пинков Навозника, я опасался, не сломано ли ребро. Дома я долго ощупывал их, но вроде все целы.

Я бросил взгляд на часы и подумал, стоит ли ждать дальше. На другой стороне улицы — Королевский драматический театр. Все знаменитые актеры работали в здании, которое казалось выстроенным из сахарной ваты. Элисабет наверняка бывала здесь, кучу спектаклей пересмотрела. А я никогда не был в театре, только в школу иногда забредали типы из тех, кто хочет воспитать страх к наркотикам, спиртному или презервативам. Выступали в спортзале или в актовом зале. Иногда при них оказывались гитары, вот тогда самое паскудство и начиналось. Ничего хорошего.

Я смотрел на часы. В животе как будто сидел кто-то мелкий и выкручивал мне внутренности жесткими ручонками; я не знал, печалиться ли мне или злиться.

Элисабет выскочила из такси и побежала ко мне: волосы развевались, сумочка на длинном ремне била ее по бедру.

— Извини. На «Фридхемсплан» в метро долго стояли.

Элисабет обняла меня, и тут я заметил, что одеревенел, мне было трудно обнять ее в ответ.

— Ты что, обиделся? — спросила она и покосилась на часы.

— Нет, — соврал я. Элисабет взяла меня за руку:

— Прогуляемся по причалу?

— Давай.

Она посмотрела внимательнее.

— Ты обиделся.

— Да нет.

— А я-то надеялась, что ты научишь меня шевелить ушами. Но ты, может, не хочешь?

Я остановился перед ней, заглянул ей глубоко в глаза и сказал:

— Смотри внимательно. На каждое ухо — по глазу.

— Не получается. — Элисабет скосила глаза. Я пошевелил ушами и сказал:

— Это просто. Попробуй.

У Элисабет прорезалась морщинка над бровью. Она явно старалась изо всех сил, напрягала щеки, гримасничала, но уши не двигались.

— Можно вообще научиться шевелить ушами, или это врожденное?