Зимняя и летняя форма надежды

Мама была абсолютным и беспримесным счастьем. Как любое счастье, она случалась внезапно. Она приезжала из очередной командировки, и весь привычный порядок жизни шел кувырком. Мама делала все одновременно: играла с нами, писала диссертацию, дискутировала с бабушкой о том, как правильно фаршировать щуку, проигрывала дедушке в шахматы, пересаживала тетушкины цветы, решала все папины кроссворды, шила мне платья и перешивала Мелкому рубашки. Все эти дела клубились вокруг, переплетались и перепутывались: только что напечатанные листы диссертации пропадали, шахматная королева оказывалась погребена в горшке с геранью, вместо щуки получался пирог с брусникой, а Мелкий с увлечением разбирал мамины гранатовые бусы.

Когда мама бывала дома, отойти от нее было совершенно невозможно. Вселенская несправедливость первый раз явила мне своей лик в тот день, когда мы все собирались пойти в цирк, а я внезапно заболела. Пережить отсутствие в жизни тигров и лошадей я еще могла, но мысль о том, что Мелкий пойдет с мамой без меня, была выше человеческих сил. В итоге никто никуда не пошел, я лежала с температурой тридцать девять, Мелкий сидел рядом, а мама показывала театр теней по мотивам эскимосских народных сказок.

Мама всегда уезжала утром. Мы провожали ее до двери, а потом опрометью бросались к подоконнику, чтобы успеть ей помахать. Путь от двери до подоконника был опасен. Обычно или мы сшибали что-нибудь по дороге, или что-то сшибало нас. Если же этот участок был преодолен без эксцессов, нужно было взобраться на сам подоконник. Подоконник был высоким, узким и загроможденным цветами. Кроме того, на полу под ним всегда что-то стояло.

Однажды я сшибла тетушкину араукарию, любовно вывезенную из ботанического сада Ялты, буйно разросшуюся и гигантскую, а Мелкий, не удержавшись на поверхности, упал на только что подаренный ему какими-то заботливыми родственниками игрушечный КамАЗ. КамАЗ был из тех советских детских игрушек, которые служили постоянным источником травматизма в детском саду и которыми можно было убить, не прилагая для этого никаких усилий. Он был железный, огромный и обладал множеством острых краев. В таких игрушках было что-то странное. Казалось, они сделаны из запчастей для какого-то оружия, которое почему-то не пригодилось. Выбрасывать запчасти было жалко, и их решили пустить в дело. Драться такой игрушкой было тяжело, но на нее всегда можно было упасть. В итоге Мелкий раскроил себе голову, бабушка вызвала «скорую», а дедушка отнес монстра на помойку.

Когда мама уезжала, мы играли в игру под названием «помню». Правила игры были просты: нужно было как можно подробнее и точнее описать маму. Глаза, кожу, волосы, запах, прическу, одежду, голос. Это было не так просто: засчитывались только точные и неожиданные описания. Мелкий был мастером по определению цвета. Именно он первым нашел тот цвет, который точнее всего соответствовал маминым глазам — зеленое стеклышко от бутылки, которое долго лежало в реке, только что вытащенное из воды, еще не высохшее, через которое смотришь на солнце вечером. Я лучше подбирала запахи. Мамины руки пахли польскими духами «Быть может», смешанными с табачным дымом и корицей, а волосы — сухой травой и тем запахом, которым пахнет дача в августе, когда она вся прогреется на солнце.

Мама вплеталась в мир — в запахи, цвета, ощущения, в свет, воду, траву, в ткани, камушки, книги, мама была тем, вокруг чего мир ткался, благодаря чему он назывался и осознавался. Цвета и запахи еще следовало найти, и эти поиски требовали времени. Нужные нам оттенки существовали в природе, но их сочетание еще не было создано. Было необходимо найти и как можно более точно определить все возможные переливы и переходы зеленого и синего, розового и серого, красного и коричневого. И мы искали их повсюду: гуляя, рассматривая книжки, перебирая пуговицы и кусочки ткани, глядя на воду в лужах, трещины на асфальте, облака в небе, всматриваясь в оттенки трав, листьев, земли и камней. По ходу поисков мир случался с нами, и мы все точнее и точнее его различали.