Зимняя коллекция смерти

Его друг, сын писательницы Петрушевской Федор Павлов-Андреевич, называл светскую жизнь «взаимным облизыванием». Свет состоял из людей тщеславных, нуждавшихся, подобно малым детям, в ежесекундном подтверждении своей желанности. Здесь все щедро купали друг друга в любви. И, конечно же, целовались или хотя бы делали вид, что целуются, едва касаясь щеками. Иностранцы — троекратно, с эмоциональным причмокиванием и постаныванием, сопровождая процедуру стандартными репликами. «О-о! Darling!» Первый чмок, первый стон. «How are you?!» Второй чмок, второй стон. «You look gorgeous!» Третий чмок, третий стон. Чопорные иностранцы, если не были геями, резервировали такие приветствия только для знакомых противоположного пола.

Ассортимент русских актов светской любви был разнообразней. Можно было прикладываться два раза в знак особой привязанности: так лобызались и мужчины с мужчинами, приобняв друг друга за плечи — поцелуй члена политбюро с председателем обкома КПСС, — и мужчины с женщинами — при этом разрешалось держаться за талии, как в танце, — и женщины с женщинами — по накалу лживых страстей такая сцена иногда напоминала лесбийское порно вроде «Проказниц Палм-бич». Однократный поцелуй был более распространен в московском свете, но его эмоциональный диапазон имел множество вариантов. Здесь встречался и поверхностный «привет-привет», и снова вспыхнувшая страсть а-ля «Поющие в терновнике»: он кардинал, а ей пятьдесят с плюсом, как аудитории Первого канала, — и умиротворенный поцелуй супружеской пары после покупки посудомоечной машины, и сладкий поцелуй ненасытных любовников, впрочем, уже утомленных многочасовыми ласками.

Как раз такой поцелуй подарили друг другу Алехин и ведущая Первого канала Катя Стриженова. Кен заглянул в ложбинку ее красивой груди, где на золотой цепочке покоилось брутальное серебряное кольцо Cartier из коллекции Santos. Любая конкретика прозвучала бы вульгарно, поэтому Кен просто удивленно приподнял брови, как будто не веря глазам своим, затем перевел взгляд с груди на смеющееся лицо Стриженовой и сказал: «Ты потрясающе выглядишь. Где мои семнадцать лет?» — «А где мои, Кен? Ну, как твое «ничего»?» — «Полагаю, что так же, как и твое, — прекрасно себя чувствует». От темы «ничего» они перешли к теме «никакой» и наконец пунктирно поговорили «ни о чем». Исполнив светский долг, Алехин поднялся с фразой: «Ну и ты не пропадай». Чмок… «Моя дорогая…» Чмок.

Не успел Кен закончить со Стриженовой, как заметил за соседним столиком модного фотографа Владимира Глынина. На нем, помимо широкой улыбки, была серая шерстяная шапочка и свитер в розовый и зеленый ромбик с актуальным V-образным вырезом. Будучи артистической натурой и другом Алехина, Володя позволил себе подпустить эмоциональности: он обнял Кена, как обнимают любовника в джакузи, и приложился к его трехдневной щетине: «Кеша! Отлично выглядишь!» — Медовые глаза Глынина шептали много больше. «Спасибо, Володька, у тебя красивый свитер», — доверительно сообщил Алехин. «Спа-асибо-о, — игривым баритоном ответил Глынин, — это Pringle… Ой, можно я вас познакомлю», — бархатистый и певучий голос фотографа звучал так торжественно, будто бы Кену предстояло долгожданное знакомство с воскресшим Рабиндранатом Тагором.

За Рабиндраната Тагора на этот раз была обычная рублевская клуша с силиконовыми губами, которая от скуки намеревалась снять с Глыниным собственное портфолио. В нем она должна была предстать в образе, превосходящем Мадонну, Монику Веллуччи и Еву Лонгорию, вместе взятых. Если бы клуша знала, кто такой Рабиндранат Тагор, — то и его тоже. Но она не знала — зато видела где-то Алехина и уже чувствовала, что ее замысел начал приносить первые плоды в образе симпатичного известного мужчины, с которым только что целовалась звезда… — «Ну эта… как ее? Господи, забыла… Крутится на языке же… Ах да — Дана Мцитуридзе!»

Отдав должное Глынину и рублевскому Рабиндранату Тагору, Алехин огляделся — не поцеловать ли ему еще кого-нибудь? — и тут заметил за своим столиком Кристину. Она была в черном свитере, белой рубашке с размашистым воротником и казалась абсолютно «своей» в «Воге», будучи одновременно чужой в атмосфере самодовольного и самовлюбленного праздника жизни. Глаза ее были умными и жесткими, линия шеи волевой, а спины — агрессивной. Она с иронией смотрела на телодвижения Кена и, когда он наконец увидел ее, улыбнулась уголками озорных глаз.

— Sorry, обычный светский моцион, — сказал Алехин, опускаясь в кресло напротив. — Надо со всеми поздороваться и облобызаться.

— Ну, ты еще не закончил. Вон как они все на тебя уставились.

— Понимаешь, мы здесь все вампиры, — Алехин блеснул наглыми глазами.

— Господи, Пелевина начитался! — Тогда роман «Empire V» читали все.