Зимняя луна

Эдуардо достал из кладовки  дуршлаг объемом три литра из проволочной сетки и конструкцию из нержавеющей стали — прочное кольцо на трех ножках. Эдуардо использовал их для сцеживания макарон, когда готовил макароны в большом количестве просто про запас. Две длинные стальных ручки с теплоизолированными местами для рук  были прикреплены к верхнему кольцу дуршлага, за ручки он тряс дуршлаг, когда тот наполнялся парящими макаронами. При работе дуршлаг клался сверху на кольцо, стоящее на трех ножках на столе.

Покрутив дуршлаг в руках, Эдуардо обдумал свой план еще раз и затем начал действовать.

Стоя у кухонного стола, он сложил крылья мертвой вороны и засунул птицу целиком в дуршлаг.

С помощью иглы и нитки он прикрепил ворону в трех местах к сетке. Когда он отложил иголку с ниткой в сторону, ворона вдруг вяло дернула головой и вздрогнула.

Эдуардо отшатнулся и удивленно отступил на шаг от стола.

Ворона издала слабый, дрожащий крик.

Он знал, что птица была мертва. Как камень. Хотя бы оттого, что ее шея была сломана, а разбухшие глаза фактически вывалились из глазниц. Очевидно, что она умерла еще в полете, от обширного апоплексического удара. Такого же, как и те, что убили енотов и белок. Свалившись с большой высоты, она ударилась о землю с жуткой силой, получив еще другие повреждения. Была мертва, как камень.

Теперь, пришитая к сетке дуршлага, ожившая птица была не способна оторвать голову от груди не потому, что этому мешали нити, которыми он ее закрепил, а потому, что ее шея была сломана. Переломанные лапы бесцельно трепыхались. Искалеченные крылья пытались биться и в этом им опять больше, чем стягивающие нити, мешали повреждения.

Преодолевая страх и отвращение, Эдуардо прижал руку к груди вороны. Он не почувствовал сердцебиения.

Сердце каждой маленькой птицы должно биться чрезвычайно часто, чаще, чем сердце любого млекопитающего. Маленький мечущийся мотор: пых-пых-пых! Всегда легко это определить по тому, как дрожит тельце от быстрых ударов.

Сердце вороны определенно не билось. Насколько он мог определить, птица также и не дышала. И шея была сломанной.

Он надеялся, что станет свидетелем способности пришельца чудесным образом возвращать мертвых к жизни, такого рода чуда. Но правда была гораздо мрачнее. — Ворона была мертва, но шевелилась.

Дрожа от омерзения, Эдуардо отнял свою руку от маленького корчащегося тельца.

Пришелец мог управлять трупом, не оживляя. В какой-то степени он обладал властью как над живым, так и над неживым.

Эдуардо отчаянно пытался не думать об этом.

Но он не мог выключить свой мозг. Не мог больше не задавать себе вопросы. Ведь если бы он не отвез енотов тогда к ветеринару, они бы тоже начали шевелиться и снова бы встали на ноги. Холодные, но двигающиеся, мертвые, но выполняющие команды?

В дуршлаге голова вороны свободно крутилась на сломанной шее, и ее клюв открывался и закрывался со слабым клацанием.

Вероятно, никто вовсе не утаскивал четырех белок с луга. Может быть, их тела уже были охвачены трупным окоченением, когда прозвучал настойчивый зов «кукольника». Тут их холодные мышцы напряглись, засокращались, суставы захрустели и трупики, дергаясь и поднимая головы, поползли конвульсивными толчками с луга в лес, к берлоге того, кто им дал команду.

Может отвязать ворону от дуршлага и вынести ее наружу, — она на своих сломанных ногах и крыльях отправится в путь к своему хозяину? Осмелится ли он пойти за ней в сердце тьмы?

Нет, что за страшные мысли. Нет, если должна быть последняя встреча, то пусть она произойдет на его территории, а не в каком-нибудь странном логове, что устроил себе пришелец.

Эдуардо неожиданно был поражен леденящим кровь подозрением, что пришелец был до такой степени чужд, что даже не разделял человеческое понимание жизни и смерти, не проводил черты между ними вообще. Вероятно, его род никогда не умирает, или они умирают в подлинном биологическом смысле, но снова возрождаются в какой-то другой форме из собственных гниющих останков — и пришелец ожидает, что то же самое окажется правдой и для созданий в этом мире. Тогда природа их вида — по одному этому их отношению к смерти — должна быть невообразимо более чуждой, извращенной, отталкивающей, чем он мог себе представить.

В бесконечной вселенной потенциальное число форм разумной жизни тоже бесконечно — этому его научили книги, которые он читал в последнее время. Теоретически, все, что можно вообразить, должно существовать где-то в безграничной реальности. Когда говоришь о внеземной форме жизни, чужое значит чужое, максимально непохожее на привычное. Одна странность, обернутая в другую, вне легкого понимания и, возможно, вне всех надежд на понимание.

Он размышлял на эту тему и раньше, но только теперь отчетливо осознал, как мало у него шансов понять этого путешественника, реально понять его, — примерно столько же сколько шансов у мыши понять человека, понять его душу, его мысли.

Мертвая ворона подрагивала, шевеля сломанными лапами.

Из ее искалеченного горла вырывалось несуразное карканье, гротескная пародия на крик живой птицы.