Зимняя песнь

– Оно принадлежит нам, – повторяли голоса. – Оно наше по праву. Верни его, дева. Верни.

«Оно». Как будто мой младший братишка – нечто неживое, без имени, личности и души. И пускай Йозеф – подменыш, но человеческого в нем не меньше, чем во мне, Кете и во всех, кто его любит.

– Нет, – отрезала я. – Мой брат вам не принадлежит.

– Как и тебе.

– Верно, – выдохнула я. – Йозеф принадлежит лишь самому себе.

Скрюченные пальцы вцепились в меня мертвой хваткой, на периферии зрения заклубилась искристая чернота.

– Твоя любовь – клетка. Освободи его, смертная.

Я расхохоталась. Смех утонул в судорожных хрипах: гоблинские руки сомкнулись на моей шее, по капле выдавливая из меня жизнь. Несмотря на это, я продолжала смеяться. Перестать любить Йозефа? Это все равно что пытаться остановить восход солнца.

– Твоя любовь его убивает!

Мой смех перешел в рыдания. Из глаз хлынули слезы, соленые и обжигающие. У них был вкус сопротивления, отчаяния, а более всего – моей любви к маленькому подменышу, который остался в верхнем мире, потому что хотел играть музыку. Йозеф умер много лет назад, но мой настоящий брат, брат по духу, жил. Мои слезы капали на гоблинские руки, заливая их любовью.

Со всех сторон раздалось громкое шипение, только теперь наполненное болью, и этот многоголосый шум напоминал гудение ветра в ветвях. Многосуставчатые пальцы разжимались, отпускали мои плечи, запястья, щиколотки, талию.

– Жжется! – верещали гоблины. – Жжется!

Рухнув на землю, я долго кашляла и хватала ртом воздух. Отголоски воплей «жжется!» и предостережение «Твоя любовь его убивает» крутились в мозгу, смешиваясь в безумную какофонию.

После того как гоблины исчезли, я еще долго лежала посреди грязного коридора. Голоса растаяли, однако проклятые слова никак не шли из головы.

Твоя любовь его убивает.

* * *

Не знаю, сколько я так провалялась, раздавленная тяжестью сомнений.

«Покуда у тебя есть причина любить», – сказала Колютик. Любовь вращает колесо жизни, создает мосты между мирами. Если я что и поняла, так это то, что любовь сильнее Древнего закона.

Однако неуверенность распростерла надо мной свои бесшумные крылья и нашептывала мне в ухо голосом подменыша: Ни один из нас не протянул долго в верхнем мире.

Наверное, я так и осталась бы лежать в грязи и пыли того коридора, если бы не обещание, данное Королю гоблинов. В тебе есть огонь, сохрани его. Двигайся или умри. Если нет сил идти, значит, я поползу. Если пока не нашла ответов, значит, отыщу их позже. Пока я дышу, у меня есть время. Я поднялась на ноги.

И вдруг чуть слышно зазвучала скрипка.

Я закрыла глаза. Я ожидала преград на пути, готовилась преодолевать физические препятствия, однако Подземный мир действовал коварством, нанося удар в самое уязвимое место: мое сердце.

Это не Йозеф и не Король гоблинов, это ловушка, убеждала я себя. Мантра помогла мне в прошлый раз, когда мы с Кете блуждали по подземным лабиринтам в поисках выхода наверх. Увы, слова уже не имели прежней силы. Почти против собственной воли я двинулась на звук, и ноги сами собой привели меня к просторной пещере.

Ею оказался бальный зал. Тот самый, где я и Король гоблинов танцевали наш первый танец. Здесь же мы впервые приветствовали подданных в качестве мужа и жены. Сейчас в пещере было пусто – ни украшений, ни волшебных огоньков, ни длинных столов, заставленных блюдами с сочащимся кровью мясом. Однако посреди зала восседал квартет музыкантов: скрипка, виолончель, клавир и флейта.

Виолончелист и флейтист держали инструменты на коленях, тогда как двое других исполняли медленную, печальную композицию, в которой я тотчас узнала адажио из сонаты Брачной ночи. Скрипач надел личину Йозефа, но меня это не обмануло; подменыш мог сымитировать золотые кудри и тонкие черты лица моего брата, однако даже близко не дотягивался до уровня его мастерства.

В исполнении подменыша моя музыка звучала тускло и невыразительно. Ноты гулко ухали и гудели, лишенные глубины, эмоций и смысла. А я ведь излила в ней свое отчаяние, свое стремление двигаться вперед, быстрее и дальше, несмотря на жестокие отказы, которые встречала на каждом шагу. По моему замыслу, музыка должна была лишить слушателей покоя, всколыхнуть и взбудоражить, а вместо этого она только нагоняла скуку.

Я подбежала к музыкантам, намереваясь отобрать у них ноты, как вдруг виолончелист произнес:

– Ты растрачиваешь свой талант на чепуху.

Я вздрогнула. Папа.

– Музыка бесцветна, в аранжировке нет ни капли вдохновения. Все это нужно отнести на мусорную кучу и сжечь. – Он повернулся ко мне. – Ах, Лизель, разве ты со мной не согласна?

Я зажмурилась. Папа бывал то суров и даже жесток, то весел и общителен – все зависело от количества выпитого. Я никогда не могла заранее предсказать, в каком из своих проявлений отец предстанет сегодня, поэтому на всякий случай стала попросту избегать его.