Зимняя песнь

– Лизель?

Чтобы защитить себя, я попыталась ухватиться за те мгновения, когда мы с Королем гоблинов вместе с головой погружались в мою музыку, когда магия звука уносила нас вдаль на волнах восторга, когда мы играли дуэтом, и все остальное переставало существовать. Попыталась, но не смогла: папа и моя собственная неуверенность вырвали их у меня из рук.

– Нет, – прошептала я, – не согласна.

Скрипнули по полу ножки стула: виолончелист встал. Подменыш, сказала я себе, это подменыш, не папа. Это не мой отец.

– Не согласна? – Голос приблизился ко мне, меня обдало кислой пивной вонью. – Что я тебе говорил, Лизель?

Если бы я открыла глаза, если бы посмотрела на папу, иллюзия рассеялась бы. Я увидела бы на человеческом лице черные гоблинские глаза и узнала бы подменыша. Но я не могла заставить себя сделать это – из страха, что могу ошибиться.

– Ты никогда ничего не добьешься.

Я сжалась, ожидая, что смычок пройдется по моей коже, точно розга. Немало смычков было сломано о наши детские спины таким образом.

– Ты только сама себя обманываешь. Пора уже повзрослеть и оставить эти глупые романтические фантазии. – Голос его, казалось, исходил из щелей и трещин, через которые с воем задувал ветер из верхнего мира.

Я пыталась удержать свои позиции, пыталась противостоять жестокости, которой он размахивал, будто серпом, однако уже чувствовала, что съеживаюсь, сморщиваюсь, усыхаю изнутри.

– Покажи свое истинное лицо миру, что находится над тобой, Элизабет Фоглер, и пусть тебя увидят такой, какой ты выглядишь в глазах отца: серой, никчемной бездарностью.

Элизабет. Папа никогда меня так не называл. Среди домашних я всегда была Лизель, иногда Лизетт, а порой даже Беттиной. Полным именем отец не назвал меня ни разу; оно предназначалось для друзей, знакомых и Короля гоблинов. Это имя относилось к женщине, которой я стала, а не к девчонке, которой была.

– Тогда пускай мир судит меня такой, какая я есть.

Я распахнула глаза. Подменыш, принявший отцовский облик, постарался: красные щеки, ввалившиеся глаза, кожа, покрытая пятнами. Однако на его лице была написана злоба, папе совершенно несвойственная; намеренная, изощренная жестокость. Мой спившийся отец лишь выполнял роль тупого орудия, чьи удары сыплются куда попало.

– Уйди с дороги, – приказал я, – и дай мне пройти.

Подменыш ухмыльнулся; его черты изменились.

– Как пожелаешь, смертная, – прошипел он, отвесив церемонный поклон, после чего схватил с пюпитра ноты сонаты Брачной ночи, написанные моей собственной рукой, и принялся рвать их на мелкие кусочки.

– Нет! – крикнула я, но было поздно. Флейтист скрутил меня и крепко держал, пока его соплеменники помогали виолончелисту уничтожать мое сочинение. Белые клочки кружились в воздухе, как снежинки, оседали у меня на волосах, залепляли глаза, забивались в рот, наполняя его горечью и вкусом предательства.

Сколько потерь. Сколько вложено сил, и все зря. Мои ранние пьесы папа спалил в наказание за обожженное лицо Йозефа. Произведения, написанные втайне от всех, я принесла в жертву ради того, чтобы открыть проход в Подземный мир и спасти сестру. А теперь утрачено еще и это – мое последнее и, может быть, лучшее творение. Все пропало, пропало, пропало.

Я плакала и кричала, но подменыши отпустили меня только после того, как последние обрывки нот коснулись земли.

– Ничего страшного, – бодро произнес один из музыкантов. – Не сомневаюсь, ты все восстановишь по памяти, если и вправду такая талантливая.

Все четверо убрались прочь, оставив меня в огромной гулкой пещере, и эхо их злорадного хохота еще долго звенело у меня в ушах.

* * *

Я вышла к берегам Подземного озера.

Потеряв все – уверенность, самоуважение, музыку, – я, тем не менее, заставляла себя двигаться дальше. Меня могли лишить чего угодно, кроме меня самой. Элизабет представляла собой нечто большее, чем женщина, носящая это имя, чем ноты, которые выводила ее рука, чем судившие ее люди. Я по-прежнему была до краев наполнена собой, ибо забрать у меня душу им было не под силу.

Я огляделась. Эта часть берега была мне незнакома, не было поблизости и лодки, чтобы переправиться на другую сторону. Я окинула взором обширную водную гладь. Зеркальная поверхность озера казалась обманчиво безмятежной, однако в его обсидианово-черной глубине таилась опасность. Русалки.

Словно в ответ на мои мысли, под водой замелькали светящиеся силуэты. Я широко расправила плечи. Я проделала долгий путь, справилась с гоблинами, сумела противостоять подменышам. Теперь настал черед русалок. Если нет лодки и весел, значит, переберусь вплавь. Иного способа нет – только в пучину.

Я шагнула вперед и охнула, когда вода коснулась моей кожи. Она была холодной – холоднее льда, холоднее зимы, холоднее отчаяния.

Русалки подплыли ближе. Я привлекла их, точно запах крови – зубастых щук. Одна за другой они появлялись на поверхности, разбивая черную гладь и поднимая фонтаны сверкающих брызг.