Зимняя песнь

Веточка и Колютик провели меня через коридор в огромный зал. Как и бальный, он представлял собой каменную пещеру с высокими сводчатыми потолками и множеством сталактитов из каких-то блестящих горных пород. Под потолком, точно звезды в ночном небе, плясали волшебные огоньки. В зале я не увидела ни одного гоблина – ни одного соплеменника Веточки и Колютика, больше похожих на подземную нечисть, нежели на человеческий род.

– Где все? – спросила я.

– Работают, – пожала плечами Веточка, как будто это было чем-то самим собой разумеющимся.

– Работают? – Мне не приходило в голову, что гоблины могут работать, по крайней мере, так, как трудятся люди наверху. Мне стало любопытно: откуда берется гоблинская еда? Одежда, мебель? Есть ли среди них крестьяне, ремесленники? В своих историях Констанца почти не уделяла внимания Подземному миру, рассказывая лишь о том, что происходило с его обитателями на земле. Гоблины у нее постоянно нападали на людей, воровали, хитрили и мошенничали, вечно старались присвоить чужое.

– Ты небось думала, все это создано при помощи магии? – Колютик скривилась и обвела зал кистью с длинными многосуставчатыми пальцами.

– Ну, да, – призналась я. – Разве вы не можете просто… пожелать всего, что нужно?

Гоблинки мелко закудахтали, их смех эхом раскатился по сводам пещеры, словно топот тараканьих ножек.

– Смертная, ты ничего не знаешь о силе желаний, – сказала Колютик. – Древний закон сколько дает, столько и отнимает.

Я вспомнила, как бездумно разбрасывалась желаниями, и по спине пробежал зловещий холодок.

– Все должно пребывать в равновесии, – пояснила Веточка. – С тех самых пор, когда мы были водворены из верхнего мира под землю, нам была дарована сила мгновенно перемещаться куда угодно. Однако ничего не дается бесплатно, госпожа, и это королевство мы создали своими руками. А теперь просим прощенья, у нас другие дела. – Она ткнула пальцем вверх. – Волшебные огоньки приведут тебя к сестре.

Я подняла глаза на потолок. Светящиеся точки начали медленно опускаться на мои волосы и плечи, будто снежинки. Я засмеялась: пускай все это колдовство, но смотрится прелестно! Мне стало щекотно. Покружившись вокруг меня, огоньки вытянулись в золотой луч света. Я пошла по дорожке, которую он мне указывал, и оказалась в другом коридоре.

Землянка Кете располагалась по другую сторону пещеры, коридор, ведущий к ней, почти не отличался от моего, однако человеческое влияние здесь ощущалось сильнее. Картины на стенах во многом походили на те, что обыкновенно можно видеть в галерее богатого поместья – портреты и пасторали, – только на всех них был запечатлен Король гоблинов.

Поначалу я не обращала на них внимания, посчитав очередной демонстрацией величия Эрлькёнига, но постепенно обнаружила в веренице портретов любопытную особенность. Стиль, фасоны костюмов и манера художника менялись сквозь эпохи, как и следовало ожидать, но при этом менялся и тот, кто позировал живописцу.

Сперва я не замечала изменений в самой модели, ибо в каждом следующем портрете прослеживалось сходство с предыдущим, однако позже стала наблюдать отличия, которые нельзя было приписать разному авторству. Всюду было изображено одно и то же длинное эльфийское лицо, высокие скулы, сверхъестественная и безжалостная симметрия, но острота подбородка, расстояние между глазами и цвет радужки различались так же сильно, как различаются между собой снежинки. С портретов смотрели разные мужчины, и в то же время все они были Владыкой Зла.

Карие, голубые, зеленые, серые… Разноцветные волчьи глаза моего Короля гоблинов не встретились мне ни разу. Я бродила по галерее, внимательно изучая каждое лицо, ища знакомую пару глаз.

Наконец я подошла к картине в самом дальнем конце коридора, глухом и темном, словно спрятавшемся от стыда. Этот портрет, самый «свежий» в цепочке, был написан в стиле старых фламандцев: чрезмерный контраст света и тени, тщательно прорисованные детали, предельная реалистичность. Художнику позировал молодой человек в профессорской мантии из гладкого шелка и круглой шапочке с кистью. Несмотря на дорогую ткань, в образе юноши чувствовался некий аскетизм – особенно в том, как его рука сжимала деревянный крест на шнурке, висевший у него на груди. В другой руке он держал скрипку, уперев ее в колено. Его длинные, красивые пальцы покоились на грифе инструмента. Я прищурилась. Головка скрипки выглядела знакомой, но контуры ее тонули во тьме, и я лишь смутно различила очертания женского лица, искаженного нечеловеческой мукой. Или экстазом.

Я поежилась. И до последнего избегала смотреть в лицо позирующего. Я точно знала, что увижу эти разноцветные глаза – один зеленый, другой серый, но, переведя взор, замерла от изумления.