Зимняя песнь

Я кладу перед собой листок бумаги из стопки, беру в руку перо. Макаю его в чернила, но ничего не пишу. Вижу записи, сделанные в нашу брачную ночь, однако ноты расплываются у меня перед глазами. Все это настолько неприкосновенно, настолько свято, что мне почти невыносима мысль о том, чтобы с кем-то делиться. Я и есть мое свадебное платье – тонкое, хлипкое, невесомое, и темные пятна на нем – моя музыка – со временем поблекнут и исчезнут. И все же я не могу заставить себя вывести хотя бы один нотный знак.

Слезы вместе с чернильными кляксами капают на бумагу, их следы напоминают россыпь восьмых нот. Где-то там, кажется, за дальней стеной, начинает играть скрипка. Король гоблинов. Я кладу руки на клавиши и вступаю следом. Сейчас, когда тела не являются препятствиями, наши истинные «я» взмывают ввысь и танцуют. Его «я» – воплощение многогранности и загадки, мое – простоты и эмоциональности. Тем не менее, мы прекрасно гармонируем и дополняем друг друга, мы друг другу созвучны. По-моему, я начинаю что-то понимать.

Я заново обмакиваю перо в чернила и превращаю слезинки в песнь.

Подменыш

Лизель!

Кто-то звал меня по имени. Я попыталась сбросить тяжкий груз тьмы, державшей меня в плену сна.

Лизель!

Голос был знакомый, любимый, однако я не могла вспомнить, где и когда слышала его раньше. Огромным усилием я разлепила веки.

Я была в Роще гоблинов. Навстречу мне двигалась фигура в красном. Я узнала ее, даже не видя лица. Ну кто еще мог стащить мою накидку!

«Кете!» – крикнула я, но мой голос куда-то исчез.

Сестра обвела глазами лес, словно услышав смутное эхо. Ее взгляд не остановился на мне, она не замечала меня, хотя я стояла прямо перед ней.

«Кете!» – крикнула я опять и поняла, что невидима.

«Лизель! – Кете металась по Роще гоблинов. – Лизель, Лизель, Лизель!»

Сестра выкрикивала мое имя, точно призыв или заклинание. Трясущимися руками она залезла в свою сумку и извлекла оттуда ворох бумажных листков. Сердце у меня екнуло. Это же моя пьеса, та, что осталась дома. Я назвала ее Der Erlkönig.

Снова порывшись в сумке, Кете достала еще один лист бумаги и карандаш. К своему удивлению я обнаружила, что листок испещрен крохотными картинками – изображениями рук, глаз, губ, платьев. Я и не знала, что моя младшая сестренка рисует, да еще так хорошо.

Положив бумагу на колено, Кете принялась что-то усердно царапать. Я склонилась над ее плечом. Что она зарисовывает на этот раз – может, дерево? Впрочем, Кете не рисовала, а писала.

Дорогой Йозеф!

Письмо, она писала письмо – сумбурное, полное страха и отчаяния.

Лизель пропала. Лизель пропала. Лизель пропала.

В спешке сестра не обращала внимания на ошибки и корявый почерк.

Лизель прпала, ее имя все забыли. Я не схожу с ума. Я не сумашедшая. У меня в руках докзателство что она была, и я пишу сечас чтобы передать его тебе. Опубликуй это, Йозеф. Сыграй. Сыграй ее музыку. А птом напиши мне, мне и маме. Скажи всем, что Лизель существует. Что Лизель жива.

Она даже не поставила подписи. Держа письмо перед собой, как величайшую ценность, Кете сделала робкий, боязливый шаг за пределы Рощи гоблинов.

Над лесом разнесся странный сдавленный крик. Я испуганно отскочила: Кете со злостью разорвала письмо и швырнула клочки за спину. Белые обрывки кружились в воздухе, точно лепестки. Некоторые полетели в мою сторону, я осторожно вытянула руку, опасаясь, что она пройдет сквозь бумагу, как сквозь туман. К счастью, обрывки оказались вполне осязаемы. Я собрала их все и попыталась сложить вместе: кусочек руки, кончик пальца, уголок губ, половина глаза. Я искала себя, искала подтверждение своего существования и не находила его. На месте моего имени была лишь пустота.

Мир вокруг потемнел. Я уронила лицо в ладони и заплакала.

* * *

Играет скрипка. Сердце мое замирает, узнав эти сладкие переливы, эту изысканную эмоциональную чистоту. Йозеф.

Я отняла руки от лица. Йозеф и Франсуа стояли передо мной и давали концерт для публики. Как только отзвучала последняя нота – оба взяли ее синхронно, в полной гармонии, – восхищенные зрители вскочили со своих мест. Я ощущала шквал аплодисментов, но не слышала их, читала крики «браво!» и «бис!» по губам, однако в помещении царила гробовая тишина.

Отвесив небрежный поклон, Йозеф вдруг удалился; поспешность его выглядела странной, почти неприличной. Кое-как задобрив удивленную публику, Франсуа поторопился за ним. Вслед за обоими я вошла в смежную комнату – маленькую, уединенную, создающую обстановку интимности. Молодые люди ссорились: Франсуа горячился, мой брат, напротив, отвечал коротко и хмуро. Качнув головой, Йозеф произнес что-то, от чего его темнокожий друг запнулся на полуслове.

Лизель.