Зимняя жертва

— Черт бы его подрал, — ругается Бёрье. — Будет знать, как мучить животных.

Малин качает головой:

— Это безумие.

— Теперь меня, вероятно, не будет пару недель, — говорит Бёрье. — Обычно это требует времени.

Из инвалидного кресла доносится бульканье, а потом несколько членораздельных звуков.

Неужели это речь?

Снова слышатся звуки, в которых чувствуются упорные попытки сформировать какие-то слова.

— Она говорит, — переводит Бёрье, — что пора положить конец всем этим ужасам.

— Да, действительно пора, — соглашается Малин.

— Что было на работе, мама? — спрашивает Туве и тянется за кастрюлей с картофельным пюре, стоящей на кухонном столе. — Ты выглядишь усталой.

— Что случилось? Некие подростки, чуть постарше тебя, натворили кучу глупостей.

— Что за глупости?

— Очень большие. — Малин прожевывает пюре и продолжает: — Пообещай мне, Туве, что никогда не будешь делать глупостей.

Туве кивает.

— И что с ними теперь станется?

— Сначала вызовут на допрос, а потом ими займутся социальные службы.

— Как это?

— Не знаю, Туве, но, думаю, о них позаботятся.

50

Двенадцатое февраля, суббота

Часы на колокольне бьют одиннадцать раз, потом начинают звонить. Они звонят по мне, они объявляют во всеуслышание, что сегодня Мяченосец Андерссон будет наконец похоронен. В этом звоне слышится рассказ о моей жизни, о моем на первый взгляд бессмысленном существовании. Но вы ошибаетесь, как вы ошибаетесь! Я знал любовь, по крайней мере однажды, даже если не чувствовал в себе решимости признаться в этом.

Тем не менее это правда. Я был одинок, но не настолько.

Сейчас имеет смысл поговорить обо мне. Потом я сгорю. Раз и навсегда однажды в субботу! Они сделали исключение для меня, ради моей ужасной смерти.

Но все это не имеет никакого значения, отчасти меня уже нет, осталась только загадка, ради которой кое-что еще сохраняется. Я группа крови, генетический код, я то, что лежит в белом сосновом ящике в часовне Воскресения Господня с оранжевыми стенами, где-то под Ламбуховом, если ехать в сторону городка под названием Слака.

В нескольких сотнях метров, в подземном коридоре, ждут печи. Но я не боюсь огня, в нем нет ни вечности, ни тепла, только дань моде.

Я давно уже ни на кого не в обиде, просто желаю Марии немного покоя. Она была добра ко мне, а это кое-что значит.

Вы сидите на своих скамьях с такими серьезными лицами. Вас только двое: Малин Форс и представитель похоронного агентства «Фонус», тот самый Скуглунд, что готовил мое лицо для фотографии в «Корреспондентен». У гроба стоит женщина, шею ей трет пасторский воротник, и ей бы хотелось поскорее покончить с этим. Смерть и одиночество в моем лице пугают ее, как бы ни уповала она на своего Бога и Его милосердие.

Так начинайте же и заканчивайте поскорее.

И я полечу дальше.

Боль еще не оставила меня, она так же своенравна, как и прежде. Но я усвоил одну вещь.

Мертвый, я могу говорить.

Я могу шептать сотни слов, выкрикивать тысячи и тысячи. Я могу выбрать молчание. В конце концов, есть только мои слова, ваше бормотание ничего не значит.

Поэтому прекратите его.